Горячий снег. Батальоны просят огня. Последние залпы. Юность командиров
Шрифт:
Они вынули из полевых сумок карты, развернули их на столе под неровным керосиновым светом. Наступила тишина. Кузнецов, глядя на карту, почувствовал виском жарок горячего стекла и так необычно подробно увидел вблизи Дроздовского, как не видел, пожалуй, ни разу, – самолюбиво-упрямую складку губ, красивые маленькие уши, твердые зрачки его никогда не улыбающихся глаз, в озерную прозрачность которых неодолимо тянуло смотреть.
– Час назад мне позвонили с капэ полка, – заговорил Дроздовский четко. – Как известно, положение впереди нас неустойчивое. Немцы, вероятно, прорвались, как я понял, в районе шоссе. Вот здесь –
– Почти, – ответил Кузнецов, не отрывая взгляда от заусениц на пальцах Дроздовского.
– Почти – это, знаете, лейтенант, мишура и поэзия Тютчева или как там еще… Фета, – сказал Дроздовский. – Слушать далее. В конце ночи, если все будет в порядке, разведка вернется. Ее выход на ориентир – мост. Вот по этой балке, восточнее станицы. Это в районе нашей батареи. Предупреждаю: наблюдать и не открывать огня по этому району, даже если начнут немцы. Теперь все понятно?
– Да, – полушепотом проговорил Давлатян.
– Все, – ответил Кузнецов. – Один вопрос: каким образом немцы могут открыть огонь, когда их впереди в станице еще нет?
Глаза Дроздовского окатили его холодком.
– Сейчас нет, а через пять минут не исключено, – произнес он с подозрительностью, точно хотел оценить, был ли этот вопрос Кузнецова сопротивлением его приказу или же вполне естественным уточнением. – Ясно, Кузнецов? Или еще не ясно?
– Теперь – да. – Кузнецов свернул карту.
– Вам, Давлатян?
– Абсолютно, товарищ комбат.
– Можете идти. – Дроздовский выпрямился за столом. – Через час буду на батарее, проверю все.
Командиры взводов вышли. Трое разведчиков из взвода управления, стоявшие около стола, переглядывались, затылками ощущая присутствие здесь Зои, понимали, что в блиндаже они сейчас лишние, пора идти на НП. Но, против обыкновения, Дроздовский не торопил их, молча всматривался в незримую точку перед собой.
– Разрешите идти на энпэ, товарищ лейтенант?
– Идите. И вы. – Он кивнул связисту. – Передайте Голованову – ровики копать в полный профиль. Ступайте. Пока я здесь, дежурить у аппарата нет смысла. Когда потребуетесь – вызову.
Распахнутая в темноту, проскрипела, закрылась дверь, протопали по берегу шаги разведчиков и связиста, отдаляясь, канули в безмолвную пустынность ночи.
– Как тихо стало! – сказала Зоя и вздохнула. – Слышишь, фитиль трещит?..
Теперь они были вдвоем в этой блиндажной тишине, сдавленной толщей земли, в теплых волнах нагретого печкой воздуха, с звенящим потрескиванием фитиля в накаленной лампе. Не отвечая, Дроздовский все всматривался в незримую точку перед собой, и бледное тонкое лицо его становилось внимательным и злым. Он вдруг проговорил, неприязненно отсекая слова:
– Чем же это кончится, хотел бы я знать!
– Ты о чем? – спросила она осторожно. – Что, Володя?
Зоя сидела боком к нему на пустом снарядном ящике, держала руки над раскаленной до багровости железа печкой, прислоняла обогретые ладони к щекам, из полутьмы блиндажа улыбаясь ему предупреждающе-ласково.
– Интересно, где ты так долго была? – спросил Дроздовский ревнивым и одновременно требовательным тоном человека,
– Володя…
– Представляю, что было бы, если бы не я, а Кузнецов командовал батареей! Очень хорошо представляю!..
Он быстро и гибко встал, подошел к ней, весь спортивно подобранный, прямой, золотисто-соломенные волосы зачесаны надо лбом, открытым, чистым, даже нежным от цвета волос, и, засунув руки в карманы, искал в ее напрягшемся, поднятом лице, в ее виноватой улыбке то, что подозрительно настораживало его. Она поняла и, сбросив с плеч накинутый полушубок, поднялась навстречу, качнулась к нему и обняла его под расстегнутой шинелью, щекой потерлась о прохладные металлические пуговицы на гимнастерке. Он стоял, не вынимая рук из карманов, и она, прижимаясь щекой, слышала, как ударяло его сердце и сладковато-терпко пахла потом его гимнастерка.
– Мы с тобой равны, – сказала Зоя. – Ты не видел меня три часа? И я тебя… Но мы не равны в другом, Володя. И это ты знаешь.
Она говорила не сопротивляясь, не осуждая, смотрела мягкими, отдающимися его воле глазами в непорочную, без единой морщинки белизну его лба под светлыми волосами; эта юношеская чистота лба казалась ей по-детски беззащитной.
– В чем же? А, понимаю!.. Не я придумал войну. И я ничего не могу с этим поделать. Я не могу с тобой обниматься на глазах у всей батареи!
Дроздовский расцепил ее руки, с нерассчитанной силой дернул книзу и, брезгливо запахивая шинель, отступил на шаг с поджатым ртом. Она сказала удивленно:
– Какое у тебя брезгливое лицо! Тебе что – так нехорошо? Зачем ты так больно сжал мне руки?
– Перестань! Ты все прекрасно понимаешь, – заговорил он и нервно заходил по землянке; тень его заскользила, изламываясь на стене. – Никто в полку не должен знать о наших с тобой отношениях. Может быть, это тебе неприятно, но я не хочу и не могу! Я командир батареи и не хочу, чтобы обо мне ходили всякие глупейшие разговоры и сплетни! Некоторые только злорадствовать будут, если я покачнусь, только ждут! Почему эти сопляки крутятся вокруг тебя?
– Ты боишься? – спросила Зоя. – Почему ты боишься, что о тебе не так подумают? Почему же я не боюсь?
– Перестань! Ничего я не боюсь! Но здесь все это выглядит знаешь как! Думаешь, в батарее мало наушников, которые с радостью сообщат в полк или в дивизию о наших с тобой… Отлично! – Он неприятно засмеялся. – Война – а они там на нарах валяются! Голубки! Фронтовые любовники!..
– Я не хочу с тобой валяться на нарах, как ты сказал, – умиротворяюще проговорила Зоя и накинула на плечи полушубок, будто ей зябко стало. – Но мне не стыдно, и я не побоюсь, если это так кого-нибудь интересует, сказать и командиру полка, и командиру дивизии о наших с тобой… – Она, стремясь не раздражать его, повторила его слова. – Не это главное, Володя. Просто ты меня мало любишь и… странно. Не знаю, почему тебе нравится меня мучить какой-то подозрительностью. Ты не замечаешь, но ты даже целуешь меня как-то со злостью. За что ты мне мстишь?