Горячо-холодно: Повести, рассказы, очерки
Шрифт:
— Поезд всего один. Будет вечером.
— Я лечу.
— Прямого воздушного сообщения нет.
— Надо же было подобрать себе такую дыру. Подумать только. Вы его видели там?
— Все эти дни провели вместе.
— Он был расстроен? Озабочен?
— Да, что-то с работой. Пенсия… Какой-то Васильев его сердил.
— Ага. Плакался! Про меня ничего не говорил? — она была удивительно деловой и спокойной. Известие о болезни Аркадия Мироновича приняла хладнокровно, будто ждала чего-то похожего. — Что он говорил обо мне? — спросила она более резко.
— Ничего, Вероника Семеновна,
— Попробовал бы сказать, — она усмехнулась. — Значит теперь все срывается и отменяется: Глен Гросс и все остальное. Насчет Васильева он зря волновался. Ведь я за эти дни все переиграла. И было сказано: «Таких работников, как Аркадий Миронович, на пенсию не отправляют». Вы понимаете, что это значит — когда так говорят там!
— Если бы он знал об этом…
— Было сказано только вчера. Поэтому я и пришла на вокзал. В последние годы Аркадий Миронович сделался мнительным, ему мерещились козни, происки… Куда его положили? Надеюсь в обкомовскую больницу?
— Вряд ли. Ведь это не областной центр. Будет лучше всего, если вы спросите у нашего полковника. Семен Семенович Шургин, это наш комбриг.
— Спасибо, вы очень любезны. Вот моя визитная карточка. Милости прошу на чашку чая.
Полковник Шургин стоял у ограды в окружении ветеранов, проводя заключительную штабную летучку.
Передав мне визитную карточку, Вероника Семеновна Сычева направилась к ним. Я посмотрел на них и тут же вспомнил, что опаздываю на службу. Надо было ехать с Неделиным…
Увлекаемый человеческим потоком я шел по перрону. Никогда не ходил здесь раньше. Прокладывают новый путь, догадался я, и сразу все сделалось знакомым, хотя и под другим углом зрения. Люди шли уверенно, деловито — как по хоженому пути.
Слева начал возникать строительный забор. За ним прорастали балки, стропила. Кран тянул бадью с бетоном. Голубая молния сварки призрачно освещала созидаемый контур. Рабочий в комбинезоне кричал сверху, сложив руки рупором:
— Не крути, Никита. Опять крутишь.
Я шел и мысли мои текли в такт пешему шагу. Все обойдется, все будет хорошо. Аркадий Миронович поправится, встанет на ноги, чтобы снова устремиться в атаку ради мира на земле, а если не поправится, так что ж, он воскреснет на голубом экране, ведь упал у всех на виду, пусть увидят миллионы, какой прекрасный конец, сколь ни зыбок голубой экран, он продолжает светиться в сердце моем, а сейчас появилось видео, это уже бессмертие, голубой экран погаснет, но Аркадий Миронович Сычев будет жить, это не смерть, но передача жизни в другие руки, важно только, чтобы цепочка не прервалась, чтобы принимающие руки были живыми и теплыми, а для этого нам надо перемениться, мы можем, мы должны, иначе жизнь не сохранится, а мы стали другими за эти четыре дня, и это означает, что мы можем перемениться, потому что четыре дня это не так уж мало, главное начать, и начинать надо с самого себя, только ты и можешь стать другим, это много легче, чем сделать другими других.
Перрон незаметно вытекал на площадь. Мальчик скакал впереди меня верхом на палочке. Перед лотком с мороженым нарастал синусоидный хвост. Гул города непривычно
Над площадью светился зеленый глаз светофора. Под ним величественно плыла голубая гора телевизионной передвижки, спешащей за свежим изображением.
<1984>
НА ПОВЕСТКЕ ДНЯ
№ К-86
8 июля 197_ года
Экз. № 5
Для служебного пользования
ПОВЕСТКА ДНЯ
10.00–10.05 — Вопросы кадров (докладчики — инспекторы комитета).
10.05–11.25 — Об итогах проведения двухмесячника по экономии электроэнергии С-ким районным Комитетом народного контроля (докладчик председатель районного комитета НК тов. Сикорский).
11.25–12.20 — О неудовлетворительном выполнении постановления № СК-16/2 от 24 октября 197… года «О производстве шрифтов и пробельных материалов из пластмассы» (докладчик — зав. отделом комитета тов. Васильев).
12.30–14.00 — О фактах массового обмана посетителей работниками комбината общественного питания Центрального парка культуры и отдыха (докладчик — инспектор комитета тов. Суздальцев).
Я посмотрел на часы: 8.42. Времени было в обрез — собрать портфель с бумагами, завязать галстук и бегом на поезд девять ноль три.
День обещал быть жарким. Жара стояла третью неделю кряду, и спасенье от нее было только на даче. Еще вчера я тешил себя тщетными иллюзиями, что, может, сегодня не будет такой удушающей жары: сегодня комитет, а заседать в жару, поверьте мне, тяжелая работа.
На террасе зазвонил телефон. Жена взяла трубку. Я продолжал возиться с бумагами, недоумевая, кому это понадобились мы в такую рань. Машинально взглянул на часы: 8.46. Теперь на счету каждая минута. На мгновенье мелькнула спасительная мысль: может, звонят из комитета, чтобы сообщить, что заседания нынче не будет. Вот хорошо бы…
— Тебя, — сказала жена, появляясь в дверях.
— Я опаздываю на поезд. Кто там?
— Это Колесников, я уже сказала ему, что ты дома.
Я с досадой защелкнул портфель и прошел к телефону.
— Здорово, Фитиль, — жизнерадостно прокричал он в трубку. — Как жизнь молодая?
— Здравствуй, Цапля, — в телефонных разговорах мы всегда обходились школьными прозвищами. — Позвоню тебе из города.
— Перебьешься. Ищу тебя по срочному тарифу. Щекотливое дельце.
— Я опаздываю на поезд. У меня заседание.
— Пробрался к власти? С народом уже разговаривать не желаешь. Бронированную машину не заимел? Держись крепче за свое кресло, Фитиль.
На часах 8.50. На девять ноль три я уже опоздал. Делать нечего сажусь в качалку. Жена вышла из комнаты и, держась одной рукой за приоткрытую дверь, слушала, как я разговариваю.