Господа Помпалинские
Шрифт:
— Пора бы уже привыкнуть.
— Да, она всегда недовольна мной, сколько я себя помню… Не ругает, не бьет, но уж лучше брань и побои, чем это вечное: «Mon pauvre C'esar, tu n’es bon `a rien du tout!» [305]
Они вошли в одну из многочисленных гостиных.
— Господи! Мне совсем не хочется их огорчать, особенно маму, — продолжал Цезарий. — Я сам вижу, что ни на что не гожусь, но разве я виноват? Таким уж я уродился…
«Ну да, уродился!» — с сомнением повторил Павел про себя.
305
«Мой
— Вот и сейчас они на меня рассердятся из-за этой Малевщизны, — продолжал он со слезами на глазах. — Мстислав опять будет издеваться надо мной…
— Перестал бы ты лучше обращать внимание на эти выговоры да насмешки…
Цезарий помотал головой:
— Хорошо тебе говорить, а окажись ты на моем месте…
— Может быть, граф Цезарий Дон-Дон Челн-Пом-палинский воображает, что мне лучше живется? — усмехнувшись спросил Павел.
— Да, ты в сто, в тысячу раз счастливей меня! Хотел бы я быть на твоем месте!
Павел рассмеялся, а потом сказал серьезно:
— Может, ты и прав. Во всяком случае, как бы там тебя ни ругали, хорошо, что Малевщизна не продана…
— Почему? — спросил Цезарий.
— Потому, что это было бы неблагородно, — загадочно ответил Павел.
Цезарий с открытым ртом задумался над его словами. Видно, он о чем-то смутно догадывался, потому что немного погодя нетвердо сказал:
— Да, пожалуй… — и с просиявшим лицом добавил: —Конечно, хорошо. Но они все равно найдут покупателя и продадут Малевщизну…
— А почему это кажется тебе таким неизбежным?
— Да ведь все говорят, что я не могу управлять имением. А с деньгами проще… положат в банк на мое Имя, и я буду получать проценты… — объяснил Цезарий.
— Но ведь Малевщизна — твоя собственность! Она Принадлежит тебе по закону…
— Ну и что из этого?
Павлик, смеясь, ответил:
— Два года я бьюсь с тобой, хочу из беспомощного младенца сделать мужчину, и вот — пожалуйста…
В эту минуту в комнату вошел старый слуга, бывший камердинер графини — еще одна нянька, приставленная к Цезарию, — и принес на подносе странное на вид письмо, адресованное молодому графу. Павел с любопытством развернул замысловато сложенный клочок простой серой бумаги и прочитал вслух:
«Сиятельнейший граф Римский, пан Цезарий Пом-палинский! Узнав, что Вы гостите в наших краях, приглашаю Вас, любезный граф, отобедать завтра у меня. Вы меня не знаете, но я Ваша родственница и притом пожилая. Отказать старухе было бы с Вашей стороны невежливо и не по-графски.
Генеральша Цецилия Орчинская, урожденная
Помпалинская».
Выслушав это послание, Цезарий струхнул, а Павел расхохотался во все горло.
— И что этой старой ведьме в голову взбрело? Чего ей от тебя нужно?
— Павлик, что делать?
— Не знаю. Генеральша с вашей семьей на ножах и вредит, где только может.
— То-то и оно! Мама рассердится…
— Но, с другой стороны, — она женщина пожилая и как-никак родственница. Неудобно тебе, молодому человеку, отказывать ей…
— Конечно! Но как же быть?
Оба задумались. Вдруг Цезария осенило, и он даже привскочил в кресле.
— Я знаю, что делать! Мы напишем маме или дяде Святославу и спросим, как
— Надо сперва думать, а потом говорить, — попенял ему Павел. — Из Варшавы ответ придет в лучшем случае через пять дней, а обед — завтра…
— Верно! — согласился обескураженный Цезарий.
— Видишь ли, — проговорил Павел в раздумье, — не ехать нельзя… Женщине, к тому же пожилой, надо оказывать уважение. Я уверен, что граф Святослав рассудил бы так же.
— А мама? — робко спросил Цезарий.
— Этого я уж не знаю.
— Ну вот, видишь! Я боюсь…
— Будь ты мужчиной хоть раз в жизни! — в сердцах воскликнул Павел и вскочил с кресла. — Не оторвет же она тебе голову и не отрежет носа…
Это предположение развеселило Цезария.
— Да, конечно, — сказал он. — Но лучше безносым быть, чем слушать эту вечную мамину песню: «Mon pauvre C'esar! Tu n’est bon `a rien du tout!»
— A ты не слушай…
Цезарий уныло покачал головой.
— Итак, решено — едем! — объявил Павел. — Из одного любопытства стоит поехать — узнать, чего ей надо от тебя. К тому же там небось соберется большое общество… Ее миллионам все спешат поклониться…
— Ой, Павлик, тогда я не еду, — воскликнул Цезарий.
— Почему?
— Там будет много народу…
— А ты разве людей боишься?
— Нет, просто не хочется… На этих званых обедах и балах всегда такая скука… Не понимаю, что в них хорошего… Приезжают, раскланиваются, усаживаются в ряд… Разговаривают о погоде, как будто не знают, что на дворе, — дождь или солнце. И зачем болтать по-пустому… Или делают друг другу комплименты… Веришь ли, Павлик, я своими ушами слышал, как однажды за глаза смеялись над тем, перед кем только что рассыпались в любезностях… Я этого слышать не могу. Даже мама — ты ведь знаешь ее: святая женщина… даже мама как-то сказала при мне баронессе К., что у нее платье de la derni`ere 'el'egance a когда баронесса ушла, бросила Мстиславу: «Cette pauvre baronne [306] похожа в своем платье на огородное пугало». Так что если мне в обществе говорят что-нибудь приятное, я так и жду, что за спиной меня подымут на смех… Ну скажи сам, Павлик, что тут забавного? А барышни… такие чопорные… трудно даже себе представить, что они способны на подлинное чувство. Ты вот гораздо красивей, умней и остроумней меня, а стоит нам вместе появиться в гостиной, как они норовят завладеть мной, а тебя еле Удостаивают внимания. Разве это хорошо?
306
Эта бедная баронесса (фр.).
Цезарий говорил горячо. Когда он замолчал, Павел подошел к нему, поцеловал в лоб и с ласковым сочувствием заглянул в глаза.
— Дорогой Цезарий, — оставив свой обычный шутливый тон, начал он, — я мог бы многое сказать тебе и о тебе самом, и о ненавистном тебе свете, но не имею права… И так уже Мстислав однажды упрекнул меня, будто я тебя восстанавливаю против семьи, а в моем положении, дорогой мой, это слишком смахивало бы на вероломство. Может, ты сам когда-нибудь прозреешь или я тебе глаза открою в свое время… а пока… Пока, — повторил он весело, — надо ехать завтра в Одженицы… Неприлично тебе отказываться от приглашения пожилой дамы…