Господин К. на воле

Вишнек Матей

— Сегодня самый прекрасный день моей жизни, — шепотом сказал себе Козеф Й., чтобы испытать хоть какое-нибудь волнение.

Миг-другой прислушивался к себе — каков будет отклик на аффирмацию — и, неудовлетворенный, повторил погромче:

— Сегодня самый прекрасный день моей жизни.

— Вы что-то сказали? — раздался голос Фабиуса, и Козефу Й. пришлось приложить всю свою силу, чтобы не дать охраннику открыть дверь.

— Вам что-нибудь нужно? — спросил Фабиус, после того как убедился, что дергать дверь не имеет никакого смысла.

— Нет-нет, ничего, — успокоительно отозвался

Козеф Й. изнутри кабинки.

Теперь, кроме голода, его больше ничего не мучило. Он погляделся в фаянс стен и улыбнулся. Фаянс был белый, и его кожа приобрела перламутровый оттенок. Рядом с собой он обнаружил выступающее из мраморного бордюра кольцо, на котором висел рулон туалетной бумаги. Инстинктивно его потянуло отмотать как можно больше бумаги и припрятать про запас. Но теперь он был выше этого и подавил свой порыв. Натянув штаны, он дернул за золотистую цепочку бачка и вышел.

Фабиус исчез. Козеф Й. не ощущал ни следа неловкости. Он долго мыл руки и лицо над раковиной, находящейся в холле, под одним из окон. Ублажив лицо прохладой воды, Козеф Й. выглянул в окно.

Окно выходило на ту сторону тюрьмы, которую Козеф Й. никогда не видел. Он сообразил, что перед ним административный корпус — с кабинетами, подсобками и спальнями охранников. Мощенная гравием аллея вела к боковым воротам. Аллею окаймляло несколько старых тополей, которые чрезвычайно понравились Козефу Й. Ворота в конце аллеи были не такими солидными, как вход номер один, знакомый ему давным-давно. Однако два фонаря по обе стороны этих малых ворот придавали им уютный, милый, привлекательный вид.

Мысль, что он наконец-то свободен, снова взошла в его мозгу. Непреодолимое желание броситься к воротам с фонарями-стражами, взбудоражило все его существо. Господи, да что же это могло означать — свобода? Неужели свобода означала, что ему дозволено прогуляться по тополиной аллее? Неужели ему дозволено подходить к окну даже в ночное время и смотреть, как горят фонари?

Козеф Й. в беспомощности кусал губы. Практически он не имел понятия, какова будет его жизнь теперь. Кто-то должен, наверняка должен, сказать ему, что и как, но этот кто-то еще не объявился. Двое охранников явно чувствовали себя неловко. Может, он сам должен поставить вопрос ребром, попросить дать ему точную информацию. В конце концов освободили-то его. Ему с трудом верилось, что старик Франц Хосс никогда не имел дела с теми, кого отпускали на свободу. «Я кретин», — сказал себе Козеф Й. и решительно отправился на огород.

Он издали увидел своих охранников. Развалясь на скамейке и ловя слабые солнечные лучи, сумевшие каким-то чудом пробить полог облаков, охранники лузгали семечки, Франц Хосс — с закрытыми глазами.

Заключенные весело толклись на грядках с капустой и помидорами. Завидев Козефа Й., они бросили работу, а некоторые с опаской зашушукались, хотя глядели на него уважительно. На секунду Козеф Й. почувствовал себя виноватым — продрых все утро, нет чтобы, как обычно, выйти на работу вместе с другими, — но

он быстро переступил через это ощущение вины, сказав себе, что он теперь человек вольный и у него совсем другая ответственность. По дороге к скамейке, где дремали охранники, Козеф Й. решил попросить, ни много ни мало, чтобы его препроводили, и как можно скорее, к тюремным воротам номер один.

— Как самочувствие? — опередил его, еще на подходе, Франц Хосс, вдруг открывая глаза.

А Фабиус зачем-то встал. У Козефа Й. дыхание сперло в груди, и все намерения поставить вопрос ребром мигом улетучились. Заключенные вернулись к работе.

— Хорошо, — сказал Козеф Й., потому что старый охранник явно ожидал ответа.

— Не хотите посидеть с нами? — спросил Фабиус, и Козеф Й. ответил «да».

— Странно, что еще иногда выходит солнце, — проворчал Франц Хосс.

Фабиус протянул Козефу Й. горсть семечек.

— Угощайтесь.

Козеф Й. не отказался. Он так хотел есть, что съел бы сейчас что угодно. Он охотно зашел бы на огород, за стручками гороха, но почему-то постеснялся.

— Только посмотрите на этих паршивцев, — снова заворчал старый охранник. — С самого утра ковыряются, а ничего не сделано. Им бы только брюхо себе набить. Брюхо они себе набили, да.

Козефа Й. бросило в краску, рука его зависла в воздухе. Ему удалось выплюнуть лузгу, и теперь он, с раскрытым ртом, пытался глотнуть воздух. Неужели в словах Франца Хосса таился упрек?

— Жалко, что сегодня воскресенье, — сказал Фабиус, пристально глядя на Козефа Й., но и эта фраза ничего ему не сказала.

Некоторое время они, все трое, молчали. Прогал между облаками стал затягиваться, к великому сожалению Франца Хосса. Когда последний луч солнца пресекла лавина туч, старый охранник резко встал и отдал приказ строиться. Заключенные, не мешкая, выстроились в колонну. Настал час обеда, и каждый хотел вернуться в тюрьму.

— Вот так-то, — сказал Фабиус Козефу Й., закругляя разговор, который в сущности не состоялся.

Колонна заключенных двинулась. Франц Хосс покрикивал, отдавая команды и одергивая то одного, то другого. Фабиус стряхнул лузгу с бороды и поплелся за Францем Хоссом.

Козефа Й. вдруг одолело одиночество. Одиночество давило, наливало тяжестью, обволакивало невыносимой тоской. Никогда он не чувствовал себя таким брошенным и никогда его не обуревало такое смятение. Из всех противоречивых импульсов, дергавших его в разные стороны, Козеф Й. выбрал самый естественный и органичный. Он решил вернуться в камеру и ждать обеда.

Почти бегом бросился он догонять колонну.

4

На сей раз Козеф Й. просто-напросто рассвирепел. Второй раз за день охранники прошли мимо его камеры, пронеся мимо полагающийся ему по регламенту поднос с едой. На всем этаже стоял обычный гул обеденного часа: кто-то чавкал, кто-то похохатывал, кто-то рыгал. Сама посуда почти не производила шума, потому что была пластмассовой. Звуки были приглушены, как будто шли из улья, окутанного туманом.