Господин посол
Шрифт:
Хромая, он подошёл к столу, взял свечу и стал осматривать сырые, покрытые плесенью стены, что-то тихо бормоча себе под нос. Потом опустился на колени, снова поднялся со стоном. Габриэль весь дрожал, он ослаб от высокой температуры.
– Дайте-ка мне ваши очки, падре. Я ничего не могу разобрать...
Священник вытащил очки из кожаного очешника и протянул Габриэлю Элиодоро, который, кое-как надев их, снова принялся искать надпись. Падре вернулся на своё место, его сморщенные губы задвигались, произнося слова молитвы. Он был
Поднося свечу к стенам камеры, Габриэль Элиодоро с трудом разбирал каракули, оставленные виновными и невиновными. Попадались и непристойные рисунки. "О Мариэтта, отдавшая мне..." "Начальник полиции - трус". "Чаморро рогоносец". "Да здравствует родина!" "Прощай, дорогая мамочка, я умираю с мыслью о тебе". "Мужчины умирают стоя..." "Клянусь богом, я невиновен..." "Моё имя - Антонио Перес, моя судьба - ад".
"Кажется, - пытался вспомнить Габриэль Элиодоро, - я писал стоя на коленях, пожалуй, в том углу".
Он с трудом добрался до противоположной стены и сел на пол, задыхаясь. Воск капал ему на пальцы, рана сильно болела, лоб пылал. Его надпись была нацарапана большими буквами, а под конец ногти обломались, и он кровью нарисовал сердце.
Габриэль заставил себя подняться и почти в бреду продолжал осматривать стены камеры, но падре, обняв его за талию своей худой слабой рукой, отвёл к столу и усадил.
– Успокойся, Габриэль. Ведь это было тридцать шесть лет назад, и стены с тех пор не раз перекрашивали...
– Нет, падре! Ни один начальник полиции ни при одном правительстве никогда не красил такие подвалы, в них всегда полно всякого сброда. Однажды здесь набралось около пятидесяти человек, и все они отправляли естественные надобности прямо на пол. Вонь стояла невыносимая. Кого здесь только не было: политические заключённые, мошенники, распутники, пьяницы. И всё же я должен найти свою надпись... Должен!
– Зачем, сын мой?
– Хочу найти то, что напомнит мне о другом человеке: двадцатилетнем Габриэле Элиодоро. Революционере. Борце против диктатуры.
– Допустим. Но даже если ты найдёшь эту надпись, молодость не вернётся.
– Знаю, и всё же сейчас ничего другого у меня нет. Ровным счётом ничего.
Священник приложил руку ко лбу Габриэля.
– У тебя, наверное, высокая температура. Я просил директора тюрьмы, чтобы он прислал врача, но так никто и не пришёл.
– Врача? Зачем, если завтра меня не станет? Гангрена убивает медленнее, чем карательный взвод.
Габриэль Элиодоро уставился на пламя свечи и вдруг воскликнул:
– Проклятая камера! В ней не поймёшь, ночь сейчас или день. У вас никогда не было часов, а мои кто-то стащил... Может быть,
– Почему бы тебе не написать письмо своим близким? У меня карандаш и бумага...
– Нет. Может вырваться жалоба. Напишите вы, падре, позднее. Скажете, что я много думал о них в свою последнюю ночь. Пусть они простят меня... Я был плохим мужем, плохим отцом, плохим дедом... И пусть не волнуются обо мне. Смерть не самое страшное, что может случиться с человеком.
Падре Каталино прижал руки к животу.
– Язва болит?
– Немного. Но это ничего. Я привык.
– Уходите, падре. Вы больны, и бессонная ночь вам не пойдёт на пользу.
– Дай я взгляну на твою рану... Сейчас тебе хорошо бы пропотеть... Если б был аспирин... Или что-нибудь болеутоляющее...
– Не беспокойтесь. Боль я умею переносить. Но скажите, падре, зачем вы пришли?
Священник пожал плечами и грустно улыбнулся.
– Думал, что смогу тебя немножко поддержать.
Габриэль Элиодоро потянулся к глиняному кувшину, сделал большой глоток, потом поднялся и, взяв свечу, стал снова осматривать стены.
– Храбрый этот парень...
– пробормотал он.
– Кто?
– Пабло Ортега. Не испугался Валенсии и этих варваров, готовых меня растерзать. И сдержал своё обещание: не просил у них милосердия, не унижал меня, не вспоминал о моей матери. Я не выношу сострадания, даже ненависть для меня легче.
– Габриэль с подозрением покосился на священника.
– А вы, падре, тоже, может быть, пришли из сострадания?
Тот покачал головой.
– Нет, сын мой. Точнее будет сказать: из любви.
Габриэль Элиодоро растянулся на койке.
– Я думал, что умру в пять утра у кладбищенской стены, как Хуан Бальса. С пятью пулями в груди.
Дрожащими руками он провёл по волосам.
– А не в десять на арене для боя быков. Под оркестр, исполняющий пасодобль... Как на празднике... В десять утра, падре. Так почему бы вам не поспать немного?
– Нет, сын мой. Человеку в моём возрасте это уже не так нужно. А вот тебе не мешало бы поспать. Закрой глаза, я расскажу тебе что-нибудь...
– Я не ребёнок...
– Именно ребёнок. Для меня ты всегда был мальчиком, который прислуживал мне в соледадской церкви. Попробуй заснуть.
– Через несколько часов я засну навсегда.
– Навсегда?
– Священник покачал головой.
– Ты проснёшься в мире лучшем, чем этот.
– В аду?
– Надо верить в милосердие божье.
Каталино Сендер взял бутылку с молоком, стоявшую рядом с его стулом, и налил немного в жестяную кружку.
– С твоего разрешения...
Он пил молоко, не спуская глаз с осуждённого, который метался на койке. Наступило долгое молчание. Свеча догорала, где-то далеко слышался собачий лай, доносившийся, казалось, из прошлого, когда Габриэль Элиодоро бродил по улицам Соледад-дель-Мар, боясь вернуться домой.