Господин посол
Шрифт:
– Ты преувеличиваешь, Гонзага. Бразильское сальдо не столь уж дефицитно.
– Знаю, но сегодня у меня мрачное настроение, и я уже почти напился.
– Через несколько лет Бразилия станет одним из самых мощных государств мира.
– Не буду с тобой спорить, но эта песня мне уже изрядно надоела. Страна будущего... чёрт возьми!
– Гонзага допил залпом коктейль.
– Не думай, что я выгораживаю себя, я ничтожество. Но ещё большее ничтожество - мой уважаемый отец, к тому же он отпетый негодяй!
– Не говори так о своём старике!
– Моя бабушка была воплощённая добродетель, разумеется, в политическом смысле этого слова. А доктор Северино
– Перестань пить, Гонзага!
– Пить я перестану, но не говорить. Скольких тонн сухого молока лишились бразильские дети? Никто не знает, и никто ни у кого не требует отчёта. Мы все на редкость симпатичны. Сенатор Гонзага - истинный джентльмен, акционер банка, который ссужает деньги под очень высокий процент. И не смотри на меня так, потому что и в твоей замечательной стране совершаются грязные сделки...
– Не мы, дорогой мой, создали человека.
Орландо Гонзага уставился на дно своего стакана.
– Не думай, что я уважаю себя за эти разглагольствования. Повторяю, я ничтожество. Вот Пабло настоящий мужчина, он принял правильное решение. А я паразит, как и мой отец, который, подобно большинству крупных коммерсантов и промышленников Бразилии, утаивает доходы, чтобы не платить налоги, и на эти деньги покупает доллары, которые вкладывает в банки Швейцарии или Манхаттана. Ещё один банк Швейцарии, бой... то есть, ещё один "манхаттан"!
Клэр, однако, сделала знак гарсону и попросила счёт.
– Пошли, Орландо.
– Плачу я, поскольку я очень симпатичен.
Он вырвал счёт из рук официанта. Взглянув на часы, Клэр вздохнула.
– Почти семь. Подумать только, наступает последняя ночь дона Габриэля Элиодоро! Представляешь, что он сейчас чувствует, ожидая смертного часа?
– Кстати о доне Габриэле Элиодоро. Он тоже симпатичный. Настолько, что дурак Пабло рисковал своей головой, защищая этого каналью...
– Поднеся руку ко лбу, Гонзага сделал движение, будто запирал что-то на ключ.
– На сегодня хватит,
– Это не решение вопроса.
– Согласен, зато другой вопрос будет решён хотя бы на одну ночь...
Они встали. Гонзага заплатил по счёту, и солидные чаевые заставили гарсона показать золотой зуб, что случалось очень редко.
Уже в дверях бразилец спросил:
– Но каково же решение?
– Говорят, что, умирая, писательница Гертруда Стайн спросила мисс Токлас, свою верную компаньонку: "Каков ответ?" И, прежде чем та успела открыть рот, добавила: "Но каков вопрос?"
Промозглый ноябрьский холод охватил их.
47
В тот же субботний вечер Пабло Ортега и Билл Годкин, только что пообедав, шли по Пассео-де-Боливар. Рекламы не горели, так как новое правительство нормировало потребление электроэнергии. Однако уличные фонари в колониальном стиле, стоявшие вдоль тротуаров, были зажжены и придавали главной улице Серро-Эрмосо праздничный вид. Народу было много, кафе, кино, рестораны и бары переполнены. Многие носили форму революционной милиции. Почти все лица выражали умиротворённость и веселье. Солдаты гуляли под руку с девушками, громко смеясь и напевая, или сидели на скамейках бульвара, тесно прижавшись к подружкам и застыв неподвижно, как статуи. Пабло улыбнулся, вспомнив Гленду Доремус, потом Кимико Хирота и, наконец, Пию... Её фамилию он забыл, а может и не знал никогда.
Вчера, после утомительного дня в суде, он нашёл отдохновение в объятиях машинистки, своей подчинённой. Эта смуглянка с миндалевидными глазами, чем-то напоминавшая мисс Хирота, охотно пошла с ним. Пабло как никогда нуждался в женской ласке.
– Я уснул, обнимая её, - рассказывал он сейчас Годкину, - а когда проснулся на рассвете, её в постели не было. Я услышал какой-то шорох, повернул голову и увидел, что она роется в моих бумагах на письменном столе, потом в ящиках комода, наконец в карманах моего костюма... Я притворился спящим, а она вернулась в постель и снова обняла меня...
– Шпионка Валенсии?
– Возможно.
– А теперь взгляни на того субъекта в белом костюме и панаме. Он был в ресторане и, пока мы ели, не сводил глаз с нашего столика, а потом пошёл за нами.
Годкин и Ортега свернули с центральной улицы, которая, по мнению журналиста, потеряв национальный колорит, приобретала американский благодаря небоскрёбам, закусочным и кафетериям. Они направились в старую часть города - Пабло любил её узкие улицы, мощённые брусчаткой, её дома, выложенные изразцом, её испанские карнизы, порталы и крыши. И пахло здесь чем-то старинным: оливковым маслом, жжёным сахаром, лавандой, жимолостью, подвальной плесенью и воском.
Иногда друзья останавливались полюбоваться внутренним двориком в севильском вкусе. Билл следовал за Пабло и вскоре понял, куда тот направляется: минут через двадцать они оказались перед домом Ортега-и-Мурат. Пабло приблизился к железным воротам, обеими руками вцепился в решётку и долго смотрел на родной дом. "Как узник", - подумал Годкин. Окна по-прежнему были закрыты. Годкин знал, что больная донья Исабель с поистине испанской гордостью отказывается не только видеть сына, но и отвечать на его телефонные звонки.