Господин Пруст
Шрифт:
— И кто вас встретил? Я описала «крестьянку», и он с печальным видом покачал головой:
— Ах, Селеста, ведь это была бедная г-жа Жид. А как вам показался сам г-н?
— Он был очень любезен. Но, не знаю уж, как и сказать... Все-таки что-то в нем мне не понравилось.
— Но почему, Селеста, вы же должны знать.
— Увидев его, я уже не удивляюсь, что он отказался от вашей рукописи, даже не читая. Он именно таков с этим видом фальшивого монаха, из тех, которые выставляют напоказ свою набожность.
Г-н Пруст смеялся как сумасшедший, а это случалось с ним очень редко.
И
— Фальшивый монах уже здесь.
Он вошел к г-ну Прусту, который, как всегда, лежал в постели. Жид так и был в своей накидке; придерживая ее согнутой рукой, он остановился у камина, и я бесшумно удалилась. Вскоре г-н Пруст снова позвал меня, не помню уж зачем. Жид своим глубоким, резонирующим, — как тогда называли, бронзовым, — голосом говорил:
— Да, г-н Пруст... да, я согласен... это самая большая ошибка в моей жизни...
Очевидно, речь шла все о том же возвращении рукописи.
Я снова вышла, а он еще оставался некоторое — впрочем не очень долгое — время.
После его ухода г-н Пруст позвал меня. Он улыбался и чувствовал себя победителем. Еще во время их разговора я заметила то самое движение век, открывавших и закрывавших его испытующий взгляд с выражением удовлетворения от собственной подтвердившейся правоты. На этот раз смысл был ясен: «Каков ты ни есть, но я все-таки поймал тебя».
Г-н Пруст рассказывал мне, что Жид принес свою безоговорочную повинную, а сам он в ответ не умолчал о том, что думает по поводу измышленного предлога, когда упоминались «светские бездельники».
— Сударь, весьма похвально признаваться в самой большой ошибке, но что он сказал о вскрытии пакета?
— Конечно, даже не развязывал! Но теперь это не важно. А потом, ведь ошибки вообще свойственны человеку. Но при всем том вы совершенно правы — вид у него действительно фальшивый.
Прозвище «фальшивый монах» так и сохранилось в наших разговорах, а иногда нам случалось даже передразнивать его.
Думаю, что Андре Жид был настолько ослеплен собственными идеями и пристрастиями, так пропитан собой, что, несмотря на свою показную скромность, хотел использовать книги г-на Пруста для подкрепления этих идей и пристрастий, особенно те места в «Поисках потерянного времени», где показаны нравы и пороки персонажей романа. Возможно, под его влиянием многие читатели и сконцентрировались именно на этом — в частности, на Шарлюсе, — посчитав, что здесь заключается самая суть книги.
Ну, пусть они и думают, как им угодно. Я вовсе не собираюсь оправдывать г-на Пруста, да и в чем, собственно говоря? Кем бы кому он ни казался, он был свободным человеком. Добавлю только: сводить весь труд г-на Пруста лишь к одной этой стороне — значит незаслуженно суживать его и совершенно не понимать гениальность автора. Будь оно так, ничего не получилось бы из задуманного им собора, в который вступают читатели всего мира.
Жид где-то написал о заметках, сделанных им после двух визитов к г-ну Прусту, происшедших будто бы в мае 1921 года и, следовательно,
Может быть, в самое последнее время у г-на Пруста и была некоторая отечность, но только одному Жиду пришло в голову называть его «растолстевшим». Что касается «перетопленной» комнаты, то, по правде говоря, у нас на улице Гамелен вообще не топили. Дальше я объясню, что мы там просто замерзали.
Если Жид и приезжал, я подозреваю, лишь ради того, чтобы подтвердить еще раз вымышленное совпадение его идей об «уранизме» со взглядами г-на Пруста. Совершенно ясно помню один случай, который хочу предложить на суд и скептиков, и почитателей и который, на мой взгляд, по своему значению весьма показателен.
Дело было в конце дня, когда г-н Пруст, как всегда, после кофе просматривал почту. Пришло письмо от Андре Жида, который рекомендовал ему какого-то молодого человека и просил чем-нибудь помочь ему. Прочтя письмо, г-н Пруст объяснил мне, в чем дело, и добавил:
— Я такой благотворительностью не занимаюсь.
Наступило долгое молчание, он словно бы весь ушел в свои мысли. Потом сказал, тщательно подбирая слова:
— Надеюсь, когда-нибудь поймут, что именно Андре Жид принес самый большой вред нашей молодежи.
И, закрыв глаза, чтобы возвратиться к своим мыслям, тихо, как бы для самого себя, проговорил:
— Как это печально... очень печально...
XXVI
ОН НЕ СОМНЕВАЛСЯ В СВОЕЙ СЛАВЕ
Я часто спрашивала себя: если его здравый взгляд на других людей исходил, несомненно, из ясного понимания самого себя, то откуда бралась та легкость оценок и способность обходиться без общения, как только он удовлетворял свою потребность в наблюдениях? Не было ли это результатом его уверенности в своем значении по сравнению со всеми окружающими? Это бросалось в глаза по его отношению к успехам и почестям, когда они стали приходить к нему.
Вспоминаю Гонкуровскую премию за «Девушек в цвету» в декабре 1919 года.
У него был только один конкурент в этот первый послевоенный год — во время войны премия не присуждалась. Многие превозносили Ролана Доржелеса за его фронтовой роман «Деревянный крест», тем более что далеко не всем было известно о болезни г-на Пруста, из-за которой он освободился от мобилизации и поэтому выглядел как бы «тыловым» писателем.
Говорили, что премия досталась ему благодаря интригам и по дружбе с Леоном Доде, состоявшим тогда в жюри. Но с его стороны не было ни малейших происков, хлопотали только друзья, которым, правда, он не препятствовал и дал утвердительный ответ на запрос Рони Эне, примет ли он премию в случае присуждения. Впрочем, как мне кажется, для этого потребовались два письма Рони и два его визита на улицу Гамелен.