Господин следователь. Книга пятая

Шалашов Евгений Васильевич

— Вот! — подскочил Василевский. — Вы все правильно поняли! Мой Карандышев — такой же карьерист и мерзавец, как все чиновники, как все эти скоробогатеи. Он жаждет обратить свою красавицу-жену в капитал, в связи, чины.

В иное время я бы поболтал с талантливым актером, послушал бы его мнение о характере главного героя. Но не сейчас.

— Мария Львовна вам откровенно хамила. Как вы думаете — зачем? Только, попробуйте без изречений, типа «De mortuis aut bene, aut nihil», — попросил я. — Вы же должны знать, что это неполная цитата.

— Да,

я знаю, что о мертвых либо хорошо, либо ничего, кроме правды. Так вот, Мария Львовна мне не хамила. Она меня старалась завести, настроить на нужный лад. К слову — она находила какие-то гнусные слова, чтобы настроить и Нину, которая играла ее мать. Нина — милейший человек, но она становилась бесчувственной женщиной, стремящейся выпихнуть дочку замуж. И не о будущем дочери она печется, а о себе! А сама Мария Львовна словно бы подпитывалась нашими отрицательными эманациями, пыталась на время спектакля стать бесприданницей — девицей на выданье, мечтательной и верящей в любовь.

— У нее получилось, — кивнул я. — Несчастная невинная девушка, столкнувшаяся с предательством и жестокостью ого, кого она любила, и всех остальных. А какой она на самом деле была? Мне сказали, что она была очень верующей?

— Никогда не интересовался, — пренебрежительно пожал плечами потомок священнослужителей и атеист. — Верит ли человек — это его дело. Мне, лично, подпорки не нужны.

— Значит, сказать ничего не сможете, — констатировал я, пропуская мимо ушей явный вызов. Артист прав — верить или не верить, личное дело человека. Себя я считаю верующим, пусть из меня и неважный христианин. А вступать в дебаты — какой смысл?

Василевский наморщил лоб, и вдруг вспомнил:

— Разве что — Мария Львовна как-то сказала, что Лариса поступила очень мудро, заставив Карандышева себя убить. Если бы она покончила с собой, то взяла бы на душу страшный грех. А теперь грех останется на несостоявшемся женихе. Глупость, разумеется, но что взять с зашоренного человека, тем более, если это женщина?

Глава двадцать первая

Недворцовые тайны

Василевского я отпустил, но настрого предупредил, что он, покамест, под домашним арестом и город покидать не имеет право. И протокол допроса еще потребуется подписать, но это позже.

Актер, разумеется, и так бы никуда не делся без паспорта, но лучше еще разочек о том напомнить. Выпроводив узника, подошел к Ухтомскому, печально сидевшему за столом. Понятное дело, приставу не улыбалось торчать здесь в одиночестве. А время-то уже к вечеру, а городового, что должен подойти, до сих пор нет.

— Антон Евлампиевич, составить вам компанию? — поинтересовался я. Вытащив часы, глянул на циферблат. — Мне до конца рабочего дня еще полчаса осталось, могу вместе с вами немного поскучать. В суд возвращаться уже смысла нет, а домой идти неудобно. А так, вроде бы и при деле.

— Вот ведь, все не могу привыкнуть — как вы странно выражаетесь,

— А что я не так сказал? — удивился я.

— До конца

рабочего дня… Никогда такого не слышал.

Я тоже такого выражения здесь не слышал, хотя выражение «рабочий день» уже появилось. Но это детали. Поэтому, только глубокомысленно повел плечами и сделал умное лицо.

— Да, забыл вам сказать, — спохватился Ухтомский. — Я, когда от его высокоблагородия исправника шел, кухарку вашу встретил. Спросила — не увижу ли я Ивана Александровича? Мол, коли увижу, передать ему, что она немножечко задержится. Но чтобы его благородие не сомневался, ужин она приготовила, все в печке, она все быстренько сделает и накормит. И, чтобы ваше благородие яичницу на ужин не жарил.

Ухтомский произнес про мое благородие и про яичницу с ехидцей в голосе. А ведь для старого служаки ехидность-то не слишком-то характерна. А яичницу я вчера ел, пусть Анька не волнуется, пока не хочется. Впрочем, если кухарка задержится, то можно и яичницу сотворить. Не в печку же моему благородию лезть, заслонку отодвигать? Но я после ужина собирался к Аленке. Не зря же горничная вчера заходила. Но насчет ужина уговора не было, так что, лучше поужинать дома, а только потом идти в гости.

— Интересно, куда эта коза копыта навострила? — подумал я вслух.

— А ваша коза, как вы ее назвали, к госпоже Десятовой отправилась, — хмыкнул пристав. — Только, не соизволила доложить, зачем. Ну, сами потом спросите.

— Нет, не коза, — вздохнул я. — Козы, они себя поприличней ведут. По крайней мере, не учат своих хозяев, что им есть.

И чего это Аньку к Десятовой понесло? Этак, научит мою невесту чему-нибудь.

Антон Евлампиевич, слушая мои сетования, только ухмылялся.

— Я Нюшку еще во-от такусенькой помню, — сказал пристав, показав ладонями размеры Нюшки — сантиметров в двадцать. Подумав, развел ладони пошире.

— С младенчества, что ли? — усмехнулся я. Интересно, а во младенчестве, когда девчонка сидела на горшке, она не пыталась командовать? Наверняка пыталась! Вспомнив, что Антон Евлампиевич как-то назвал Игната Сизнева своим приятелем, спросил: — Вы, кажется, хороший знакомый Нюшкиного отца?

— Так я не просто знакомый, — многозначительно сообщил пристав, — можно сказать, что я их сосватал. Вернее, — поправился Ухтомский, — сватать-то я их не сватал, но они у меня в доме познакомились, когда Евдокия покойная, у нас с Дарьей жила.

— Нюшкина матушка жила в вашем доме? — удивился я. — А вы не хвастали.

— А что тут хвастать-то? — хмыкнул пристав. — Да и жила она у меня не здесь, не в Череповце, а в Аннине, где я урядником был.

— А в Аннине урядник есть? — попытался я вспомнить — где же такое Аннино? Кажется, это в нашем уезде, но урядника там нет, иначе бы я знал.

— Теперь-то уже нет, а раньше был. Должность урезали, решили, что урядников в уезде и так много. Не помню, я говорил, что после армейской службы вначале в урядниках походил, а уж потом меня в Череповец перевели, на должность пристава определили?