Господин Великий Новгород
Шрифт:
И ей вспомнился ее Павша — далеко он, на поле ратном... А как и его возьмут заклепленные в гору люди?.. Сердце ее сжалось... Строки и слова рябили в глазах, но она читала дальше, хотя уже не вслух: «И еще мужи старии ходили на Югру и за Самоядь, яко видевше сами на полуночных странах — спаде туча, и в той туче спаде веверица млада, аки топерево рожена, и взростши расходится по земли, и паки бывает другая туча, и спадают оленцы малы в ней, и возрастают и расходятся по земли...»
— Так это, дедушка, с неба падают оленцы маленьки?
— С тучею спадают, милая.
— Как же это?
— Не вем... Божие то произволение... И кровавый дождь бывает — ино и то произволение Божие,
— А ноне не было кровавого дождя, дедушка?
— Не слыхал, милая.
Девушка задумалась. Исачко опять завладел киноварью и хотел было тоже писать что-то в летописи, но Остромира отстранила его руку с пером...
— И давно, дедушка, ты пишешь летопись?
— Давно, дитятко, третий десяток уже тружусь во славу Божию. Умру я, грешный, а мое худое писание будут читать людие новугородстии...
Он взглянул в оконце кельи, оттенил глаза ладонью, поправил на голове скуфейку.
— А вон и они, спаси их Господи.
— Кто?.. Баба моя?
— И Марфа-посадница, и Настасья.
Исачко стрелой вылетел из кельи.
XI. ГЛАЗА БЕЗ ЛИЦА
Но недолго пришлось на этот раз богомолкам оставаться в монастыре. Не удалось и Исачке повозиться с интересною киноварью и перепачкать себе лицо, руки и новенькую шелковую сорочечку. Не привелось и Остромире в сотый раз переспросить дедушку Нафанаила о том, как преподобный Варлаам основывал здесь Хутынскую обитель [66] , как он жил в тесной келейке и воевал с бесами, как неугомонные бесы чинили преподобному всевозможные пакости, как они являлись к нему во образе зверей невиданных и чудищ неизглаголанных, и иногда даже во образе таких востроглазых бесенят, как сама Остромирушка; как преподобный всех их в конце осрамил и загнал в болото, откуда они и доселе выходят, и людей, особенно рыбаков, по ночам смущают, как преподобный Варлаам воскресил одного утопленника, или как он, на приглашение новгородского владыки побывать у него в городе, отвечал, что приедет к нему в санях на первой неделе Петрова поста, и как действительно в июне выпал снег и Варлаам приехал в Новгород на санях...
66
Значит, еще до 1206 г., когда он умер. Варлаамиев Спасо-Преображенский монастырь под Новгородом не случайно избрал для своего посещения Иоанн III... После того как в 1407 г. здесь, по преданию, получил исцеление сын Дмитрия Донского Константин, особое почитание преподобного Варлаама стало традицией московских государей, а затем российских императоров: еще и в 19 в. с торжественной службы в монастыре 6 ноября (день памяти Варлаама) Их величествам отправляли просфору и освященную воду.
По монастырю прошла весть, что отправившиеся против москвичей рати воротились. Весть эту принесли рыбаки, привезшие в монастырь с Ильмени рыбу.
Богомолки поспешили на берег — подробнее расспросить об этой радостной вести. Остромира земли под собой не чуяла от счастья... Вот она вернется сейчас в Новгород, увидит своего ненаглядного суженого, черноглазого Павшеньку — каким-то он стал теперь витязем, как он поглядит на нее из-под своего блестящего шелома, как глаза их встретятся, как она замрет на месте от стыда и счастья, как вечером она выбежит к нему под «топольцы», как он опять обнимет ее и будет целовать ее глаза и косу — ах, срам какой! — и как она сама его — фу, срамница! — будет целовать и в губы, и в шелковые усы, и в мягкую, как ее коса, бороду — ах, стыд какой,
— Ловим мы, ан глядь — билеют парусы...
— Видимо-невидимо насаду!..
— И Москву, сказывают, погромили начисто — у-у!
— До ноги, слышь, всех кособрюхих уложили...
— А полону-то, полону — и-и! — и не приведи!
— И самого московского поди изымали...
— Князя Ивана чу?
— Ивана, князя великово!
— Где изымать!.. Наш Гюрята, сказывают, на ево как ринется, а ен возьми да и оборотись куликом... да скок в Ильмен — и поплыл, долгоносый...
— Н-ну! Сказывай сказки!
— Не сказки... А Гюрята-те соколом перекинься, да за им...
— Что ты! Ври больше!
— Не вру, лопни глаза-утроба... А ен, чу, князь-то московской, себе на уме — окунем перекинься...
— Окунем?
— Окунем. А Гюрята-то парень не промах — щукой перекинулся...
— Щукой! Ах, чтоб ево!
— Щукой, паря, да за им, да за им...
— Ну и что ж?.. Переял?.. А?
— Что!.. А ты не суйся под язык!
— Я не суюсь — не оса...
Посадница поняла, что тут что-то да не так, коли рассказчик ударился в сочинительство об окуне да о щуке.
— Да кто видел самое рать-ту, братцы? — допытывалась она. — Кто верх одержал в бою?
— В бою?.. Да мы-ста, боярыня, наши-ста робята...
— А кто сказывал подлинно?
— Пидбляне сами видали.
— Не сами, а робятки их сказывали, что насады пловут.
— Видимо-невидимо насадов... Уйма!
Марфа на рыбаков рукой махнула...
Надо было скорей ехать в Новгород, тем более что в этот самый момент издали послышался звон вечевого колокола... Рыбаки посымали шапки и крестились.
— Вон, братцы, чу! Заговорил родной...
— Эхма! Разнесли Москву!
Марфа приказала отчаливать от берега...
Остромира и Исачко сидели сияющие, блаженные: она видела себя под «топольцами» с своим суженым, а он воображал себя с огромным московским пряником в руках — «сам батя привез».
А колокол все кричал — тревожнее и тревожнее...
— Прибавь ходу, ребятушки. Глыбче весла, — говорила посадница.
— Ну-ко разом... Ну-ко ухнем, братцы!
— У-ух — у-ух — у-ух!
Весла глубоко бороздили Волхов, насад вздрагивал и резал острым килем воду, оставляя за собой длинную полосу.
Вечевая площадь запружена колышущимися массами... Слышны вопли... У Марфы похолодели руки, оборвалось сердце, потемнело в глазах...
С трудом, цепляясь за народ, она протискивалась в середину, к вечевому помосту... До слуха ее со всех сторон, словно жужжащие шмели, долетали бессмысленные, страшные слова, клочки говора, непонятные и в то же время страшно ясные своим ужасом полуречи и, как шмель, впивались в ее сердце:
— У Коростыня... на берегу... изменою...
— Владычень стяг не дошел... наши не устояли...
— Которы потонули, котороньки-светы в полон взяты.
— И Гюрята убит... Наши кончане все полегли костьми...
— Пропал Великий Новгород!.. Пропали наши головы!
— А все идол Марфища!.. На поток ее, идола окаянного!
— На поток!.. Разнесем Марфины животы!..
У края вечевого помоста стоял посадник, белый, как его борода... Он что-то говорил, кричал, но голоса его не слышно было в буре народных голосов, проклятий и воплей... В окне вечевой колокольни торчала седая голова вечевого звонаря с жалким, испуганным лицом: «Вона в чьей кровушке бродил ворон — и теперь поди в ей бродит, окаянный»...