Госпожа трех гаремов
Шрифт:
Кулшериф в высокой белой чалме и длинном чапане [51] выглядел внушительно. Он неторопливо двигался через толпу собравшихся, рассекая ее надвое, как крепкий ствол дерева режет в ледоход талые и рыхлые глыбины льда. Казанцы расступались поспешно в сторону, опасаясь хотя бы ненароком коснуться сеида. Губы старика тряслись, он был взволнован.
— Вот он, враг, за воротами Казани, так спасайте же, правоверные, и себя, и свой город!
51
Чапан —
Кровь чингизидов
Бой длился несколько часов. Трижды полки московского государя пытались приблизиться к городским стенам и столько же раз отходили назад, как пенящаяся волна сходит с берега и возвращается в родную стихию.
Трижды распахивались Арские ворота и с криком «Алла!» уланы Кучака с бунчуками и пиками наперевес бросались на пеший строй воеводы Микулинского.
Город оставался неприступен.
А вечером, когда в русском лагере отпевали великомучеников, а в Казани в полном безмолвии хоронили убитых, в покои к Сююн-Бике вошел Кучак.
— От царя Ивана — посол. — Улан пытался поймать взгляд любимой женщины. Он вспомнил прошлую ночь. Какие у нее были глаза! Темные и греховные!
— Я хотел поговорить с ним сам, но он желает видеть только тебя.
Бике равнодушно посмотрела на Кучака. Ничто в ней yжe не напоминало ту, ночную, женщину. Не было в ее глазах и жаркого желания любить.
— Привести его ко мне! — распорядилась Сююн-Бике. Перед ней стоял только покорный слуга.
— Слушаюсь, ханум, — приложил Кучак к груди руку.
В сопровождении стражи вошел посол. Он снял с головы шлем и отвесил бике поклон.
— Мир вам! — коснулся урус кончиками пальцев холодного мраморного пола.
Рука скользнула за пазуху и вытащила на свет божий грамоту. Кучак взял протянутый свиток и передал его госпоже. Бике развязала послание урусского хана, перетянутое атласной лентой, и стала читать.
Сююн-Бике, царица казанская! Пишет тебе царь и великий князь всея Руси Иван Четвертый Васильевич Второй. Сдай град Казань на милость государеву, ибо казанские земли завсегда русскими были! А православных, что в полоне у тебя и которых словно скот держишь, — отпусти! И будет тебе на том честь великая, сама же царицей на Казани останешься. А ежели хочешь в кормление город заполучить на земле московской, быть тому! Ежели откажешь государю, станешь рабыней его. Стены твоего града порушим, тебя в башне под стражей держать будем!
Сююн-Бике аккуратно свернула грамоту и посмотрела на посла.
— Знал ли ты, что в ней написано, гяур? — спросила она строго.
— Знал, государыня, — печально сознался посол. — Я это письмо писал со слов царя нашего Ивана Васильевича… Ты меня, видно, царица, не припомнишь, а я ведь у твоего супруга покойного, царствие ему небесное, у Сафа-Гирея, толмачом был. В зиндане сидел, смерти дожидался, а после кончины хана помилование
— Знал ли ты, гяур, что это послание оскорбляет не только меня, но и всех казанцев?
— Знал, царица. Только на то не моя воля, а самодержца.
— Знал ли ты, что, быть может, шел на смерть? — не удержался от вопроса улан Кучак.
— Знал, — выдохнул бывший толмач.
— И, несмотря на все это, ты решил идти? — удивилась Сююн-Бике.
— Я — чадо государево, царица, — отвечал посол. — Мое ремесло ратное, а значит, и к смерти должен быть привычен.
— Письмо, которое ты принес, зовет нас в неволю.
— Но только ли неволю несет оно, государыня? Эта грамота может освободить многих христиан от полона. Я сам был рабом в вашем юрте. Незавидная это участь.
— Мы не поймем друг друга, — холодно отвечала Сююн-Бике. В ней проснулась кровь чингизидов, а стало быть, кровь победителей. — Но я вижу, что ты настоящий воин… Твоя смелость внушает уважение. Проси что хочешь, я постараюсь исполнить твое последнее желание. Может, ты хочешь написать жене?
— У меня нет жены, царица. Я прошу одного… живота.
— Вывести его за стены Казани, и пускай идет куда хочет, — повернулась бике к страже. Чингизиды могут не только проливать кровь, они могут быть и великодушными.
Отход
Ночью царев полк и большой полк касимовских татар под началом Шах-Али снялись в самый ливень со своих биваков и двинулись в обратную дорогу, к Москве.
Царь изрядно продрог и согревался сладкой медовухой, черпая ее серебряным чеканным ковшом прямо из бадьи.
— Трогаемся! — наказал государь воеводе Микулинскому и, помолившись напоследок Спасительному образу в домовой церкви, смахнул в умилении слезу с похудевшего лица. — Теперь к Нижнему, а оттуда в Москву! — махнул он рукой.
Стольничий уже был наготове — держа под уздцы молодого вороного коня, осмелился посоветовать:
— Государь-батюшка, поосторожнее бы! Конь-то уж больно горяч!
Другой стольничий подставлял под ноги государевы скамью.
— Пшел прочь! — отпихнул он от себя холопа. — Сам заберусь!
Царь проворно сел на коня, а жеребец нетерпеливо переступал стройными ногами, месил копытами грязный талый снег.
— Стой, шальной! — Конь, почуяв уверенную руку хозяина, громко и трепетно заржал, догадываясь о предстоящей дальней дороге. — А ты, стольничий, зови ко мне царя Шах-Али. Мне с ним переговорить надобно.
Ратники, будто бы и в неохотку, сворачивали знамена, а потом полк за полком уходили вверх по Волге в сторону Нижнего Новгорода. Вокруг, у самого леса, где совсем еще недавно было тесно от шатров, сделалось привольно. Только раздавались команды сотников и тысяцких да многошумно распоряжался вездесущий Адашев: