Госпожа трех гаремов

Сухов Евгений Евгеньевич

В Думную палату вошла царица Анастасия Романовна, и карачи, из боязни увидеть лицо государыни, ниже обычного склонили горделивые головы.

Вот уже нет своевольного государя, остался любящий муж Иван Васильевич.

— Ваня, голубь мой, соскучилась я по тебе, вот потому и пришла, — пропела царица, не замечая гостей. — А еще госпожа казанская Сююн-Бике все плачет. Никак унять ее не могу, домой просится. Я ее и украшениями своими задаривала, и одежду золоченую давала, ничегошеньки брать не желает. У меня, говорит, в Казани своего добра в достатке.

Иван Васильевич

нежно ухватил девичий стан державной дланью и в сравнении с младой женой показался могучее прежнего.

— Не печалься, матушка, ступай к себе.

Анастасия Романовна вышла, и легкий сквозняк остудил щеки разгоряченных мурз. А хороша женушка у царя: и бела, и кругла, и станом вышла. О Сююн-Бике молвила. Несладко казанской ханум в мурованном тереме. Оно и понятно, даже соловей в родной куще звонче поет.

— Вот что, казанцы, — произнес Иван Васильевич. — Горную сторону я с боем взял, с боем вам ее и верну. А по-другому не бывать.

— Царь Иван, если не желаешь отдать нам Горную сторону, так хоть позволь нам собирать с нее ясак, как отцы наши поступали, — взмолился Чура Нарыков.

— Нет, князь, не уступлю я вам с Горной стороны ни одной деньги.

— Дай же клятву, царь, что не будешь воевать других земель ханства! — требовал Чура.

Иван Васильевич величаво преодолел последнюю ступень к трону и сделался выше еще на голову. Разве досягаем он на этой высоте! Невзначай распахнулся халат, и золотом блеснул в глаза послам панцирь.

— Передай казанскому царю Шах-Али, что клятву такую я дам только тогда, когда укреплю Казань многими своими воинниками.

Мрачные мысли

Шах-Али с годами делался все подозрительнее. Он сомневался в своих мурзах и эмирах и, выходя к ним навстречу, думал о том, что каждый из них готов воткнуть ему кинжал в спину. И дряхлеющее тело от нежданного удара оберегала кольчуга. Он вновь доверял свою жизнь стрельцам царя Ивана. День и ночь они стерегли покой хана, а удалой голос тысяцкого часто будил дворец:

— Кому сказано — крепче держать дозор! Мать твою! Царь сердиться будет!

Тысяцкий шаг за шагом обходил крепостные стены, всматривался в помятые лица стрельцов.

— Вот я тя!.. А ежели татарва налетит! — сотрясал он перед носом задремавшего молодца волосатым кулаком, словно могучей палицей. — Отоспишься тогда!

Шах-Али тревожила старость многими хворями, которые просыпались в нем неизменно по вечерам. В бессонные ночи он выходил на крепостные стены и подолгу созерцал темные дали. Только иной раз мерцали факелы, скупо освещая пробегающую под окнами дорогу, а то вырывали из темноты кусты можжевельника, чьи ветки напоминали крючковатые пальцы шайтанов.

Нигде ему не спалось так безмятежно, как в родном Касимове.

«Все казанцы замышляют против меня зло, — думал Шах-Али в который раз. — А что, если бросить все? Много ли теперь мне надо? Я свое пожил, отстрадал. Дожить бы спокойно старость, меня уже ничто не может взволновать на этом свете. Казань?.. А нужна ли она мне, когда ангел смерти летает настолько близко,

что я слышу его дыхание. По ночам он даже задевает крылом мое лицо, и душа уносится далеко от этих мест».

Еще задолго до первой утренней молитвы Шах-Али потревожили боярин Хабаров да дьяк Выродков. Хабаров не по случаю одет празднично: поверх кольчуги красный княжеский плащ, перехваченный золоченым поясом, на ногах татарские сапоги. Дьяк Выродков, напротив, в старом засаленном кафтане, а из-под помятого треуха во все стороны торчали слипшиеся волосы.

— Слово государево нарушаешь, Шах-Али. Ох, смотри, царь, отпишем мы государю-батюшке, что мятежных татар покрываешь и город не хочешь русской ратью укреплять. Не пожалует тогда тебя Иван Васильевич, — сурово глаголил боярин Хабаров.

Шах-Али выглядел безмятежным. Он был слишком стар, чтобы его волновала собственная судьба. Казанский хан не видел большой беды даже в том, если раньше срока предстанет перед Аллахом.

— А еще казанцы плененных прячут. Нехорошо, царь, — пристыдил хана дьяк Выродков.

— Освободить плененных урусов не в моей власти. Если сегодня я освобожу их, то завтра против меня поднимется вся Казань. Вот тогда не усидеть мне на троне.

Дьяк Иван Выродков приподнял шапку и внимательно посмотрел на хана, словно хотел дознаться до его тайных мыслей.

— А уж не надумал ли ты управлять Казанью на свой лад?

Безразличие — непременный спутник старости, но Шах-Али умело скрывал свое равнодушие от окружавших вельмож. Однако хан понимал, что далее притворяться невозможно. Для себя он давно определил, что его место не в дорогих ханских покоях, а в мечети на молельном коврике. Но кровь чингизидов противилась его желанию.

— Я знаю про наказ великого московского князя, — возразил Шах-Али, — но, чтобы исполнить его волю, мне придется отрубить головы всем казанским эмирам и мурзам. А среди них много таких, которые считают себя слугами царя Ивана.

— Ладно, поглядим.

Мурза в костюме дервиша

Поздно вечером, когда на обезлюдевших улицах была слышна только перекличка стрельцов, в ворота дворца постучал бродячий дервиш. Тысяцкий хотел уже прогнать оборванца злым окриком, но что-то в его фигуре показалось ему знакомым. Воинник поднял над головой факел, и красный огонь осветил бородатое лицо. В руке дервиша блеснула монета.

— Пропустить его! — приказал тысяцкий. — Давно тебя царь дожидается.

Мрак опять непроницаемой маской упал на лицо незнакомца.

Дервиша проводили в покои Шах-Али. Молодая наложница втирала сок из лепестков роз в толстую спину повелителя. Только гарем был в состоянии поддерживать в хане угасающие силы.

— Ступай! — отмахнулся Шах-Али от рабыни, и она, не стесняясь слепящей белизны своего тела, скрылась за занавесью. — С чем ты пришел на этот раз? Что затевает сеид?

У султана Сулеймана всюду были уши. Он не доверял даже ближайшим визирям, и к каждому из них был приставлен соглядатай, который сообщал о любом шаге своего подопечного.