Госпожа трех гаремов
Шрифт:
Вот и нет уже вокруг благодати. И погода порчена. И не туман это над рекой, а злобное волхвование казанцев. Всех православных потравить хотят. А уж озеро действительно Поганое! Так и тянет от него смрадом.
— Коня мне! Я сам к татарам поеду!
Расторопный рында подвел к князю его любимца, жеребца вороного. А конь нервничал, недоволен был тем, что оторвали его от сочной травы, обиженно фыркал и губами искал ласковую ладонь хозяина, а когда нашел, успокоился и стал подвластен его воле.
Князь вскочил в седло и пустился вскачь к Ханским вратам.
Василий
— Это так ты выполняешь волю царя Ивана Васильевича?! — отстранил он стражу и вступил в царевы покои. — Всю казну припрятал, а стрельцов смерти предал! А быть может, казну хочешь Сулейману отдать?! Может, ты ему и служишь?! Вот Ивану Васильичу скажу про тебя!
Шах-Али терпеливо выслушивал несправедливые попреки. Старость — она мудра и не столь расточительна в силе, как молодость. А когда пыл Василия поубавился, хан надменно заметил:
— Я прощаю тебе твой злой язык! Я веду свой род от самого Чингисхана. Сына Бога! Иначе не сидеть бы мне на казанском троне! Я — царь! Ты же — холоп. А царь русский Иван Васильевич братом мне приходится. Вот и подумай, стану ли я против брата идти? И о казанской казне я ничего не ведаю! Но я знаю другое. — Шах-Али грузно оттолкнулся от удобных подлокотников кресла и на три ступени сошел вниз к Василию Серебряному. Князь оказался выше на голову, да еще шлем острой пикой поднимал его над ханом. «Может, и зря я сошел с трона? С высоты легче повелевать!» — На берегу Кабана твои холопы устроили резню правоверным. Они перебили десятки казаков. Ты должен наказать виноватых. Если этого не сделать сегодня, то завтра в Казани начнется бунт и опять прольется много крови! Слух об убитых разошелся уже по другим улусам, и завтра о нем будет знать все ханство. Было бы лучше, если бы стрельцы сегодня же отбыли в Иван-город.
«Может быть, и вправду стрельцы потешились? Чего на войне не бывает!» — смутился князь.
— Хорошо, — согласился Василий, — сегодня я отбываю в свияжский городок с твоей женой Сююн-Бике. А ты поискал бы казну, царь, в другой раз придем!
Бике отплывает
Близился полуденный час. Добром Сююн-Бике уже загружены ладьи, а ее все не было. Посыльный, отправленный за ней, скоро возвратился. Молилась бике, и отрывать ее грех.
— Что ж, подождем еще, — решил князь. — Царица она.
Наконец из ханского дворца вышла Сююн-Бике, и было видно, что предстоящее расставание для нее беда большая. Больно уж худо выглядела. С лица сошел прежний румянец, оно было белым и, казалось, предвещало грядущее небытие. И виделось князю — вот сделает царица еще шаг и упадет на дорогу. Быть может, и упала бы, не будь рядом с ней служанок, которые поддерживали под руки свою госпожу.
Бывшего хана, младенца Утямыш-Гирея, на руках несла нянька. А хан не плакал и ручонками тянулся к серебряным бляхам на рубахе служанки. Разве он знал, что лишается ханства?
Сююн-Бике отстранила рабынь и подошла к Серебряному.
— Разреши же мне проститься, князь, со своим покойным мужем Сафа-Гиреем. Он лежит в ханской усыпальнице и супругу свою дожидается.
— Иди, царица, простись, — не смел отказать Серебряный.
В ханскую усыпальницу Сююн-Бике вошла одна. Здесь было прохладно и тихо. У восточной стены мечети стояло несколько надгробий — здесь покоились все казанские ханы. Немного поодаль, будто избегая тесного соседства, лежал Сафа-Гирей.
Сююн-Бике подошла к могиле любимого мужа и упала лицом на каменную плиту. Тяжко под ней хану, не выбраться.
— Милый мой господин Сафа-Гирей, — наполнились глаза бике слезами. — Встань же из могилы, посмотри на свою бедную, горемычную Сююн-Бике, которую ты любил больше всех своих жен! Взгляни на несчастного сына своего Утямыш-Гирея, которого ты хотел видеть ханом. Ему вместо этого предстоит тяжелая судьба узника на далекой чужбине! А твоя старшая жена уже не хозяйка на земле Казанской, а пленница! Разве ты этого хотел для нас? Почему же так рано закатилась твоя звезда? Ты бы мог заступиться за свою жену и сына! Аллах, молю и заклинаю тебя, почему же и ты не заступишься за бедную вдову и сироту?! Почему же ты отдаешь нас в руки неверных?! Сафа-Гирей, муж мой, выйди из могилы или возьми меня к себе!
Своды мечети надрывались от женского плача. Сююн-Бике рвала на себе волосы, исцарапала в кровь лицо, а потом, обессиленная в своем неистовстве, упала на холодную мраморную плиту.
Князь Серебряный осторожно вошел в усыпальницу и остановился около бике.
— Государыня, — приподнял он женщину за плечи, — не тужи! Ведь не на бесчестие же тебя отправляем! И не на смерть! На великую честь мы везем тебя к Москве, к самому Ивану Васильевичу и его жене Анастасии Романовне! Здесь ты была госпожа и там в чести жить будешь! Самодержец наш Иван Васильевич милостью тебя наградит. А что до мужа твоего касаемо… не вспомнит государь и зла!
Сююн-Бике чуть успокоилась. Уже по-доброму смотрели глаза царицы.
«Эх, хороша! — вздохнул князь. — С такой и грешить сладко. Видно, люб был ей Сафа-Гирей, если так к нему на могилу грудью припала. Утешить бы ее, да государь прознать может, что скажет тогда? Боязно!»
— А хочешь, выдадим тебя замуж за кого пожелаешь? Шах-Али стар, ты же молода и красива! Выдадим тебя за царевича по вере твоей мусульмановой.
Отстранила Сююн-Бике от себя сильные руки князя.
— Не надо мне ничего на чужой стороне.
У ворот мечети собрался народ. Стояли молча, все вместе, плечом к плечу, эмир и дервиш, казак и мулла. Все они были дети своей матери — Сююн-Бике, а какие же могут быть ссоры между братьями и сестрами?
Казанская госпожа уезжала в Москву, такова воля царя Ивана. Она подошла к повозке и на миг остановилась. За спиной раздался чей-то плач. Будто и не живую провожают, а покойницу. Каждому было ясно, что это прощание навсегда.
— Ханум, — пробрался к Сююн-Бике старик-дервиш в ветхом зипуне, — быть может, ты останешься?..