Государев наместник
Шрифт:
Светешников неожиданно сильным и звучным голосом приказал прекратить шум, и мужики отложили в сторону молотки, которыми сбивали накипь с пустых цренов. Затем хозяин позвал к себе варщика соли. Тот вынул из црена мешалку, которой перемешивал раствор, отдал её помощнику-подварку и приблизился к хозяину и его гостю.
– Вот, Богдан Матвеевич, мой лучший варщик Ворошилко Власьев. Его мой батюшка, когда взял на себя Усолье, вывез из Костромы.
Ворошилко был измождён и бел, то ли от прожитых лет, то ли от соли, которая
– Давно на соли, дедушка? – с жалостливым участием спросил Хитрово.
– Никакой я не дедушка, боярин, – неожиданно весело блеснув глазами, сказал варщик, – мне пока тридцать три года, а мой сын ещё мал, чтобы жениться.
Богдан Матвеевич слегка смутился, но вида не подал. Однако в варнице ему вдруг стало тесно и неуютно.
– Пойдём отсель, Семён, – сказал он. – Достаточно того, что я видел.
Они вышли из варницы, Богдан Матвеевич вдохнул несколько раз полной грудью свежего воздуха и почувствовал, что его нутро освободилось от соляного смрада.
– Воистину, не варница, а преисподняя, – сказал Хитрово. – И огонь, и дым, и смрадный дух.
– Что поделать, – ответил Светешников. – Таков соляной промысел. Но они вольные люди, похотят – уйдут. Да не уходят – хорошо плачу. У варщика жалованье тридцать рублей в год, у подварка вполовину меньше. Едят и пьют задаром.
День уже вплотную подошёл к вечеру, Хитрово глянул на солнце и промолвил:
– Я сюда не только по твоему делу приехал. Великий государь повелел мне извести воров на Переволоке. Гость Гурьев и другие челом бьют, что на Самарской Луке не стало проходу от воров. Что скажешь?
– Эх, Богдан Матвеевич, – сказал Свешников. – Не с теми силами ты явился. Сюда надо приходить с пятью десятками стругов с воинскими людьми, да и то мало будет.
– Не твоего ума дело, как воевать! – осерчал Хитрово. – Ты мне скажи, такого вора, как Лом, знаешь?
– Как же, слышал.
– Вот он мне и надобен. В первую очередь по челобитной гостя Гурьева велено Лома изловить и лишить жизни! Буде попадутся иные, то с ними поступать так же.
– Пойдём, Богдан Матвеевич, в усадьбу, а по дороге я помыслю, чем тебе помочь.
Хитрово и Светешников сели на коней и пустились в обратный путь. Хозяин ехал в глубокой задумчивости, а Богдан Матвеевич поглядывал на Волгу и корил себя за то, что прогневался на него и обидел. Ещё в Синбирске он понял, что без помощи владельца Усолья ему не найти воров, и вот не выдержал, сорвался. «Не сдержан стал, – журил себя Хитрово. – И всё оттого, что тороплюсь в Москву. А промашку мне допускать нельзя, оступлюсь и смажу всё, что мной сделано почти за два года на границе».
Светешников на окольничего не обижался, он окрик воеводы воспринял как должное и тоже упрекал себя, что нечаянно начал учить человека, стоявшего неизмеримо
Занятые каждый своим размыслом, они доехали до усадьбы, спешились, и Светешников, усадив Хитрово на лавку под шатром крыльца, сказал довольно неуверенным голосом:
– Есть одна худая мыслишка, Богдан Матвеевич. Вчера люди Курдюка поймали подле пристани бродягу. Говорят, что он уже шатался вокруг Усолья. Я велел посадить того бродягу в яму.
– Ну и что сказал он?
– Розыска ещё не вели. Сегодня не до того было.
– Веди в тюрьму! – приказал Хитрово.
– Курдюк! – крикнул Светешников. – Поди сюда!
Вместе с десятником подошел и Сёмка Ротов, рожа от пересыпа у него была мятой.
– Гляжу, здоров ты спать, полусотник! – сказал Хитрово.
Тюрьма была неприметной и поднималась из земли на половину человеческого роста. Но первое впечатление было обманчивым, внутри она оказалась не тесной, в две комнаты. В передней комнате стоял стол и лавка, в полу был вделан очаг, с потолка свисали верёвки и цепи. Хитрово это не удивило, у него в калужской усадьбе было точно такое же заведение, и оно редко пустовало.
Курдюк загремел железным засовом, открыл дверь, выволок из камеры тщедушного мужичонку и бросил его к ногам окольничего.
– Кто будешь? – спросил Хитрово.
– Я? – бродяга встал на четвереньки. – Калика перехожий. Иду туда, куда ветер дунет.
– Говори дело! – Курдюк пнул его сапогом под рёбра.
– Когда-то, боярин, меня звали Пахомычем, а теперь и Иванычем не зовут.
– Я вижу у тебя, дурака, не только язык, но и спина чешется, – грозно промолвил Хитрово. – Сёмка! Курдюк! Взять вора на дыбу!
Ротов растерялся, его самого подвешивали, а он других нет. К его счастью, Курдюк был сведущим палачом, ловко связал бродяге руки и, перекинув верёвку через балку, крикнул Сёмке: «Тяни!» Казак упёрся ногами в пол, изо всех сил дёрнул верёвку, и вор взлетел вверх.
– Я пойду к себе, Богдан Матвеевич, – сказал тусклым голосом Светешников. – Муторно мне.
Хитрово недовольно взглянул на него, усольский хозяин и впрямь был нехорош – побледнел, будто покрылся плесенью.
– Ступай, Семён Надеевич. И собери всех своих боевых людей, караульщиков и приказчиков. Они мне скоро будут надобны.
Курдюк вытащил из бочки с водой ивовый прут и выжидающе посмотрел на Хитрово.
– Начинай!
Курдюк встряхнул прут, пробуя его на изгиб, отступил на шаг и с полного замаха ударил бродягу по спине, затем ещё раз, ещё… После двух десятков шелепов тот перестал дёргаться и визжать, обвис на верёвке охапкой окровавленного тряпья.
– Сомлел, слабосилок, – проворчал Курдюк, но что-то его насторожило. Он подошёл к бродяге вплотную, приподнял ему веки, затем достал нож и кольнул в пах. Бродяга резко вскрикнул и задёргался на верёвке.