Государевы конюхи
Шрифт:
Она-то осталась прежней, а вот Данила был на службе Приказа тайных дел. Он не зря потратил время — Богдаш худо-бедно обучил его охотницкому бою, Семейка преподал тонкости и ухватки конной езды, от Тимофея тоже каких-то знаний перепало. И дьяк Башмаков давал ему поручения так же, как старшим товарищам, — в уверенности, что он все исполнит, как полагается.
Нельзя, чтобы она считала его тем прежним мальчишкой! Нельзя покорно и безмолвно плестись за ней следом!
— Нет, кумушка, ты лучше прямо сейчас говори, — сказал Данила. —
И заступил ей путь.
— Ох, куманек! У Богдашки, что ли, научился?
— А хоть бы и у Богдашки. Должна же и от него быть какая-то польза.
— Разговорчивый ты сделался, я погляжу.
— Да уж сделался.
— А коли не скажу?
Данила огляделся, высвечивая факелом стены и потолок. Стены в этой части подземной улицы — белокаменные, а вот и дверной проем, забранный толстой железной решеткой…
— А я из пистоля выпалю. Мы сейчас, сдается, под какой-то хороминой. Сторожевые стрельцы живо сообразят, как сюда добраться.
— И что же?
— А то, что я-то — на службе, пусть дьяка Башмакова зовут, ему одному да государю отчетом обязан, а ты — неведомо кто.
— И выпалишь?
— Выпалю, — Данила, очень сердитый на ее насмешливый голос, достал из-за пояса пистоль, взвел курок.
— Вожжа тебе под хвост попала?
— Вожжа попала. Говори, кума, что мы ищем. Коли одна не желала идти, да еще оружие взяли, статочно, находка будет опасная. Что же мне — погибать неведомо за что?
— А коли будешь знать, за что, — помирать легче будет? — огрызнулась она.
— Видать, не учили тебя, что смерть бывает честной и бесчестной, — отвечал он.
— Ишь ты… заговорил, черти б тебя драли…
— Я думал, мы к клюкинскому двору пойдем, врагов твоих выслеживать. А что под Кремль…
— Ты откуда про клюкинский двор знаешь? — перебила она.
Данила доподлинно не знал, это была лишь догадка — свистал кто-то в ночной темноте по-скоморошьи, мало ли что это означало, и одна ли Настасьина ватага крутится вокруг Москвы, забредая и уходя?
— Я много чего знаю, да молчу. Ремесло такое.
— А коли ты прознал про клюкинский двор, то и врага моего называть нет нужды.
— Я тебя, кума, раз в год вижу и лишних вопросов не задаю. Мало ли каких ты еще врагов нажила?
— Да нет, куманек, я тихо живу, новых не нажила. Один у меня враг, гори он огнем неугасимым!
— Твой враг в дальней обители грехи замаливает.
— Нет, куманек. Помнишь, как тем летом Гвоздь меня чуть не порешил? Дай Бог здоровья твоему Богдашке, выручил меня с парнишками.
— Помню…
— Ну так Гвоздь княжича Обнорского нашел и из обители вытащил. Где, как — не спрашивай. И заново они ватагу сколотили. Кто-то из прежних приспешников уцелел, Гвоздь их отыскал. Думаешь, для чего ему понадобились кони, которых он тогда добывал? Княжича своего ненаглядного вызволять! Обнорский сейчас в Москве, а что затевает — одному
Данила усмехнулся: проболталась! Теперь ясно, кого скоморохи выслеживали той ночью. И Бахтияр, стало быть, тоже по следу ватаги Обнорского шел, а не Настасьиных веселых преследовал.
Но почему же тогда подьячие Разбойного приказа убеждены, будто он выследил ватагу Настасьи-гудошницы?
Данила вновь перебрал в памяти последние слова Бахтияра:
— Сту-пай к дья-ку Баш-ма-ко-ву… пе-ре-дай… мыш-ш-шь… ядра… и в ко… ло…
Промелькнуло в голове некое понимание — вспыхнуло мгновенной искрой и растаяло. И гонись теперь за ним, ищи свищи!
— Тебе-то откуда про Обнорского известно? — спросил он.
— Еще бы мне про него известно не было! Мы, бабы, Данилушка, иногда такой розыск проведем — твоему Приказу тайных дел и не снилось! Вы-то глядите, кто куда на аргамаке поскакал, кто кого ножом пырнул, кто кому деньги передал. А мы — кто в чьей постельке обретается…
— И что же, ты по всем московским постелькам со свечкой прошла?
— Нет, куманек, это мне не под силу, — даже не улыбнувшись, отвечала Настасья. — Да я его искать и не собиралась. Думала, упекли сокола в обитель, Бог ему судья. А потом Юрашка мой стал мне сниться. Помнишь Юрашку?
— Как не помнить… — Данила вдруг ощутил явственную неприязнь к белобрысому налетчику.
— Вот и я помню. Казалось, не от хорошей жизни с ним сошлась, деваться было некуда… А вот нет его на свете, а я все вспоминаю, все вспоминаю, как княгинюшкой звал, как косу мне расплетал…
Данила знал, что такое ревность. Вот только не помышлял, что однажды так бешено взревнует к покойнику.
— А недавно он мне являться начал…
— Как являться? — Данила не сразу догадался, что речь о сонном видении.
— Приходит таким, каков при жизни был, и я так уж радуюсь, во сне-то сперва не помню, что его убили, потом лишь вспоминаю… А он меня приласкает и говорит: княгинюшка, враг наш по земле ходит, враг наш на вольной воле, ходит и над нами потешается. Княгинюшка, говорит, найди его! Не будет мне покоя, коли не отыщешь!..
— Выходит, нас дьяк Башмаков посылает вести розыск, а тебя — покойный Юрашка? — сердито спросил Данила. — Ну, дивны дела твои, Господи!
Настасья помолчала.
— Дитя ты еще, куманек, — сказала она беззлобно. — Хоть и с Федосьицей спал, а она девка шустрая, все одно — дитя. Душа-то в тебе еще молчит, еще не пела, еще не кричала…
Данила исподлобья глянул на куму — неужто и впрямь не разумеет? Но промолчал. Скажешь вот этак, а она опять начнет плести непонятное, растолковывать на разные лады, что они друг дружке не пара, и где там правда, где враки, одному Господу ведомо. Вот кабы она была попроще, вроде Федосьицы: полюбился молодец, тут же и подмигнула, и плечиком поиграла, и павой мимо него проплыла, чуть обернувшись на ходу…