Государевы конюхи
Шрифт:
— Речь пойдет, Роман Иванович, о том ходе, что открылся у тебя в погребе и ведет незнамо куда. Ты не дивись, потому что ты много пока еще не ведаешь. Из-за этой земляной норы много беды может быть, и государь сам про нее слушать изволил и озаботился. Стало быть, первое: когда обнаружился тот ход из погреба, что твои людишки потом капустной бочкой прикрыли? — спросил Башмаков.
— Когда домишко мой перестраивали, — отвечал Троекуров, в приказе несколько подрастерявший спесь. — Чаял, семья прибавится, велел погреб углубить, тут лаз и открылся.
— Стало быть, когда?
—
— Перестраивать терем или погреб углублять?
— Нет, погреб уже последним углубляли.
— Про тот лаз вся дворня знала?
— Вся, все смеялись — вот-де, до государевой казны прокопаемся. Дурачье…
— И по всему Кремлю, поди, весть разнесла?
— Да почем я знаю… за всякой бабой не угонишься…
— Роман Иванович, я тебя сюда не шутки шутить позвал. Соберись с духом и отвечай внятно, — приказал Башмаков. — Могло ли быть, что кого-то твои людишки приводили на двор и показывали тот лаз в погребе?
— Чужих на двор пускать не велел.
— Хорошо. Коли чужих не было, а хозяин ты строгий, стало быть, кто-то из твоей дворни стакнулся с ворами, государевыми изменщиками, а статочно, с твоего согласия. И тем лазом пользовались налетчики, что таскают дорогую утварь из кремлевских храмов, чтобы прятать ее в твоем погребу, а ты… Молчи, блядин сын! — крикнул Башмаков приподнявшемуся над лавкой боярину. — А ты покрывал! Так?
Деревнин только рот разинул — и от внезапного обвинения, и от неожиданной башмаковской ярости. Сам он о пропажах в храмах слышал впервые.
— Нет, как Бог свят, нет! — заорал, вскочив, Троекуров.
Покрывать воров — это ж позору не оберешься, государь в гневе страшен. Хоть и отходчив, а рассудит сурово — не очнуться бы воеводой в Пустозерске или ином городишке за тридевять земель, где и двух сотен жителей не наберется…
— Государь жалобы от иереев получал, да в Земский приказ не отдавал — так получалось, что сами церковные служители виновны, иной никто ключей от храмов не имеет. А теперь вот ниточка появилась! А ниточка-то на твой двор тянется!
— Мало ли под Кремлем ходов понарыто! — выкрикнул боярин.
— Немало, да только след на твой двор привел! Давно ли твой род этим двором владел?
— И отец, и дед…
— А когда до тебя дом перестраивали?
— Когда поляков прогнали, поди. При мне только новый терем возвели да крыльцо, потом еще пристройки.
— Сядь, боярин. Выходит, коли кто и знал про лаз — так те давно померли, и вы его словно заново открыли?
— Выходит, так, — Троекуров опять сел на лавку и сгорбился, словно спина не могла более держаться прямо.
— Кто при том был? Кто погреб углублял? Ты нанимал людишек или свои дворовые копали?
— Чего нанимать — свои дармоеды есть.
— Роман Иванович, я из тебя каждое слово клещами тяну, как лекарь-немец — больной зуб, а ты упираешься. Кто с самого начала знал про лаз? Поименно!
Троекуров задумался.
— Михей, Максимка, Онисий, Ивашка, Никишка, Якушка… Якушка! Он, сукин сын!
— Слава те Господи! — с
Боярин будто ожил, выпрямился, глаза сверкнули из-под мохнатых, в палец шириной, бровей.
— А за то ли мне его любить, что сбежал да и деньги мои унес? Десять рублей с полтиной! Да и иного добра немало уволок. Это уж потом явилось!
— Он знал про лаз, а потом сбежал с деньгами, — уточнил Башмаков. — Ты искал его?
— Как не искать! И в Земском приказе, поди, моя челобитная еще лежит. Потом уж я докопался — он с кем-то сговорился и его с моего двора свели. Ведь и имущество его пропало, один пустой лубяной короб остался. Значит, заранее лопотье свое, и деньги прикопленные, и у меня наворованное вынес, у кого-то спрятал! А там дорогие вещицы были! А потом взял те десять рублей с полтиной, пошел припасы торговать, только его и видели!
— Ключником, что ли, был?
— Ключником.
— Не обессудь, Роман Иванович, а про Якушку я твоих дворовых людей буду спрашивать. Коли подтвердится — твое счастье, — жестко сказал Башмаков. — Ты тут побудь, а я пойду распоряжусь.
— Мне, боярину, тут веры, стало быть, нет?!
— У нас в приказе одному государю вера, про то ты сам, поди, знаешь.
Ничего более не объясняя, Башмаков сделал знак Деревнину и, взяв у молоденького подьячего запись, вышел с ним в горницу, где сидели его люди. Там он подробно объяснил подьячему, какой розыск следует произвести тем людям Земского приказа, что уже занимались всеми печальными приключениями на троекуровском дворе — и смертью младенца, и исчезновением боярыни с приказчиком.
О пропавшей церковной утвари Деревнин спросить побоялся — нюхом чуял, что не стоит.
— Есть ведь у тебя такие люди? — полюбопытствовал Башмаков, пока другой подьячий перебелял троекуровскую сказку.
— Есть такой человечек… — и Деревнин тяжко вздохнул.
Делать нечего — приходилось звать Стеньку.
Отчаянный ярыжка и в погребе том побывал, и в двухъярусном подвале, он знал, какие вопросы следует задавать перепуганной троекуровской дворне, чтобы ясно стало — кто туда действительно лазил, а кто знает с чужих слов, что-де до самых государевых палат прокопаться можно.
Стеньку нашли на торгу, где он, грозясь дубинкой, мирил задравшихся из-за пирога с гнилой зайчатиной мужиков.
Когда он явился в приказ, то получил от Деревнина неслыханные полномочия — идти на троекуровский двор в сопровождении пристава Никона Светешникова, засесть там и опросить всю мужскую дворню об углублении подвала и о бегстве ключника Якушки.
Гордость обуяла Стенькину душу. Первым делом он кинулся к писцам. По случаю теплой погоды они сидели без кафтанов, в зипунах и рубахах. Стенька вымолил у писца Гераськи Климова его новый кафтан, здраво рассудив, что красные буквы «юс» и «земля» на его собственном служилом кафтане уважения к посланцу Земского приказа не прибавят, а скорее наоборот — слыханное ли дело посылать с таким важным поручением ярыжку?! Гераська, видя Стенькино волнение, заломил цену.