Государевы конюхи
Шрифт:
— А ты, опять же, посуди сам, куда баба может что-то важное упрятать? — У Стеньки в голове возникали удивительные мысли, которые раньше бы и на ум не взбрели, но, видать, бессонная и шальная ночь пробудила какие-то скрытые способности. — В короб на дно? В хлеву под притолоку? Устинья же была рукодельная, это все знали. Взяла да и зашила!
Сейчас он сам в это свято уверовал.
— А ежели его опоили там, где разбойнички гуляли, те, которых повязали, то не казна ли разбойничья ночью у той Устиньи
Сказал это Деревнин — и сам изумился.
— Казна? — ошалело повторил Стенька. — Много ли денег в душегрею зашьешь?
— Деньги — что?! Есть такие перстеньки, что и по двадцать, и по тридцать, и по пятьдесят рублей! Я видывал такой перстень — верх четвероуголен, и о четырех алмазцах. И цена ему была шестьдесят рублей!
— Шестьдесят рублей?.. — Тут уж в изумление впал Стенька. — Это ж и за год не заработать!
— За год ты, положим, больше имеешь. Нешто я не знаю, как земские ярыжки на торгу кормятся? — возразил подьячий. — А то, что средства на черный день лучше в золото и дорогие камни вкладывать, даже дураку Матюшке понятно.
Матюшка был из тех юродивых, что вечно околачивались у Кремлевских ворот, и умел складно желать добра, за что его подьячие Земского приказа и прикормили.
— Стало быть, пропала та душегрея потому, что в нее тысячи зашиты? — И тут у Стеньки в голове стали возникать яркие и соблазнительные картины: как он сам, в одиночку, находит ту душегрею, как вспарывает ее, как добывает из-за подкладки полные горсти сверкающих лалов, яхонтов и изумрудов!
— Могло и другое быть. Они, разбойнички, мастера клады закапывать. Знаешь, как скоморохи приговаривают: зарыл под кокорой, сам не знаю, под которой? Так они записи делают. Может, у Устиньи в душегрее не алмазы, а запись зашита?
Стенька на это ничего не сказал. Только понурился. Ну, выковыряет он ту запись из-за подкладки — кто ж ее читать станет?..
— Видывал я такую кладовую роспись, — безжалостно продолжал Деревнин. — Верхний край оборван, а далее простому человеку ни хрена не понять. Лежат-де в двух верстах на речке три кучи костей, а напротив выкопана-де лестница о семи ступенях, и от лестницы-де на берегу сосна, и куда в полдень тень от сосны падет — оттуда-де на восток идти сорок шагов… А что за речка — неведомо!
— У попа был двор, на дворе был кол, на колу — мочало, начинай опять сначала… — проворчал Стенька.
Записи ему не хотелось, а хотелось алмазов с яхонтами.
— Складно у нас с тобой получилось про душегрею с записью, — со вздохом сказал Деревнин. — Да только придется нам, Степа, от этого дела отказываться. Коли речь идет о лесных налетчиках, а орудуют они, согласись, уже за московскими воротами, то это забота не Земского, а Разбойного приказа.
— Гаврила Михайлович! — воскликнул Стенька. — Так кто, кроме нас,
— Как это так? — удивился подьячий.
— А так! Пока мы об этом никого не известили, то и не ведаем. А как известим хотя бы нашего дьяка, то с того дня, выходит, и ведаем!
— Ловок! — одобрил Деревнин. — Быть тебе подьячим! Ну и как же нам теперь быть?
— Взошло мне тут кое-что на ум… — туманно выразился Стенька. — Отпусти, Гаврила Михайлович, денек походить! Христом Богом прошу! Не с пустыми руками вернусь!
— Ин быть по-твоему, ступай! — решил подьячий.
Настасья, в отличие от Данилки, Москву знала. Править она тоже умела, да и кобылка бежала резво — видать, наскучив глупым стоянием в переулке, спешила домой.
Наконец раздалось «Тпр-р-ру!». Настасья обернулась.
— Приехали, вылезай. Отсюда пешком пойдем. Эй, куманек!
Куманек, понятное дело, задремал под войлоком. Настасья сошла с саней и хорошенько его тряхнула.
— Вставай, свет. Избудем нашу заботушку — отведу тебя к девкам и спи там хоть до весны.
Данилка вылез.
Они были в укромном местечке за церковью.
— Теперь тихо, — велела Настасья. — Иди за мной и ничего не бойся. Нож при тебе?
— При мне.
— Вытер хоть о войлок?
— Да.
Похлопав в благодарность кобылку по шее, Настасья взяла ее под уздцы и уверенно пошла вперед. Данилка, не пряча ножа, за ней.
— Настасьица… — шепотом позвал он. — Я вроде бы здесь уж был.
— Был, был, — подтвердила Настасья. — Здесь тебя кобель трепал. Вот так мы сейчас санки поставим… Пусть думают, будто кобыла сама домой пришла. И будем ждать.
— А где?
— А за санками. Тащи-ка войлок…
Данилка постелил войлок на снег, и они присели за санями, умостив под себя еще и полы шуб.
— Чего ждем-то? — спросил Данилка.
— Гвоздя ждем. И молчи, ради Бога, кобыла вон беспокоится. Следи за ней. Как ушами зашевелит, значит, и человек сюда идет.
Гвоздя прождали недолго.
Очевидно, ему удалось уйти от стрелецкого караула. Шел он неторопливо да и вел себя, как человек, который не опасается погони, а просто погружен в тяжкое раздумье.
Гвоздь, увидев кобылку с санями, похоже, даже не обрадовался.
— Ишь, гулена… — неодобрительно сказал он и трижды бухнул кулаком в калитку.
Калитка приоткрылась.
— Не приходила? — спросил Гвоздь.
Что-то ему там буркнули отрицательное.
— Проклятая баба… — отвечал Гвоздь. — Вот ведь кашу заварила!..
Из-за калитки, видать, что-то спросили.
— Не твое дело, — отрубил он, подошел к саням, повернулся к ним задом да и сел на облучок. — Скоро, поди, явится.