Государевы конюхи
Шрифт:
Точно — следы от посоха уводили куда-то за сарай.
— Жива она. Слышишь? Цела!
— Жива — это хорошо… — проговорила Настасья. — Ее-то Господь спас…
Она замолчала.
— Что ты, Настасьица? — спросил обеспокоенный Данилка, ведь следовало скрываться поскорее, а не стоять столбом.
— Это — видишь? — Настасья показала нож. — Вот за это я так отплачу — небо с овчинку покажется!
И она перекрестилась окровавленным ножом.
— Будешь стоять столбом — ни за что ты не отплатишь! — решительно заявил Данилка, видя, что девка
— Точно! — словно опомнившись, негромко воскликнула Настасья. — Держи-ка. Мне есть чем отбиться.
И тот самый нож, которым погубили ее жениха, вложила в руку Данилке.
— Пошли, — Данилка устремился было туда, куда скрылась спасенная девка.
— Не-ет, куманек, калиточкой вошли — калиточкой и выйдем. Да и шубу мою прихватить надо. Не бойся, отсюда мы хоть лошадь сразу найдем. А там еще плутать и плутать.
— На кой тебе лошадь?
— А вот увидишь.
Два тела лежали рядышком — здоровенный мужик (уж не Подхалюга ли?), загубленный Настасьей, и Юрашка — жених не жених, суженый не суженый.
Настасья на одно лишь мгновеньице возле него задержалась, больше не могла.
— Будет тебе панихида, свет… — только и прошептала.
Они прокрались, нагибаясь, вдоль забора, и у самой калитки выглянули. Гвоздь, как и следовало ожидать, лошади не нашел, а искать было некогда, он и припустил что есть духу, а стрельцы — за ним, вскрикивая заполошно и зовя товарищей. Только тот, что был ранен бердышом, стоял, держась за забор. Настасья легко толкнула его, и он, не поняв, откуда взялась рука, повалился.
Настасья с Данилкой проскочили в калитку и, взявшись за руки, побежали туда, куда Юрашка, царствие ему небесное, так предусмотрительно перепрятал лошадь.
— Ложись! — велела Настасья и взялась за вожжи.
И точно — санки были таковы, что седоку в них приходилось почти лежать, укрывшись полостью, а сидеть мог только кучер.
— Куда? — только и спросил, падая на войлок, Данилка.
— А на Кудыкину гору!..
У Никитских ворот шла возле костерка неторопливая беседа. Зимняя ночь длинная, с собой прихвачено все необходимое, чтобы ее скоротать, а тревоги никакой не предвидится. Не заявятся же татаре осаждать Москву в такое время года, да еще с такой стороны!
— Бог в помощь! — приветствовал их Стенька. — Погреться не пустите ли?
— А ты как сюда забрел, добрый человек? — прогудело из огромного тулупа, поднятый ворот которого торчал куда выше затылка, а спереди сходился так, что и бороде торчать было неоткуда.
— Служба! — И Стенька показал на свои буквы, «земля» и «юс», означавшие, что не шпынь ненадобный и не теребень кабацкая прибился к костру, а государев служилый человек, Земского приказу ярыга.
— Коли служба, так грейся!
Стенька, понятное дело, замерзнуть не успел, однако протянул руки к огню.
— Хорошо тут у вас, — мечтательно сказал он. — Сидите вон, беседуете,
— Должность твоя такая, — посочувствовал пожилой стрелец, тоже в тулупе поверх шубы. — Дай-ка мы тебе нальем, у нас припасено.
— Это можно! — согласился Стенька. — Дивное дело — всю Москву, кажись, за день оббегаешь, а в этих краях я, поди, с чумного сидения не бывал. Тут у вас боярин Морозов, что ли, поселился?
— Давно уж!
— И князей Волконских двор тоже где-то тут неподалеку?
— А как к Кремлю пойдешь, так по правую руку будет.
— И репнинский двор там же?
— Тот — по левую.
Расспросы никого не удивили. Земскому ярыжке и положено знать, где кто на Москве проживает.
— А возле морозовского двора чей? До чумного сидения вроде Нарышкиных двор был?
— Вот тут уж ты путаешь, — прогудел тулуп. — Двор там невелик, жил думный дворянин, как бишь его, Козлов, что ли? В чуму все померли, а теперь там воеводы вдова живет, как бишь его… Еще Смоленск воевал!..
— Бабичева вдова, Якима Ивановича, — уточнил стрелец. — Она тут поселилась. Держи-ка!
— Благодарствую! — сказал Стенька, принимая малую чарочку. И всю ее разом в себя опрокинул.
Хмельное обрадовало душу, мысли зашевелились.
Коли в том дворе баба за хозяйку, то, пожалуй, Стенька здорово влип. Баба с бабой всегда договорится, это он по своей Наталье знал… И побранятся, и повизжат, и пакостей друг про дружку таких наскажут, что только держись! А потом глядь — и сидят себе рядышком на крылечке, перешептываются и пересмеиваются!
Хоть и не хотелось верить, что случайная полюбовница — сама Анна Морозова, однако ж все к тому шло. Два двора рядом, на первом хозяйка — ее невестка, Федосья, Глеба Ивановича жена, на другом — чья-то вдова. Чтобы тайну соблюсти, могла молодая боярыня с той вдовой уговориться, чтобы через ее двор ходить. Ишь, тропинка-то в саду натоптана! А по переулку не больно натоптана, стало быть, со двора на двор кто-то бегать навострился… И, когда Стенька преследовал Анюту с Софьицей, а те, войдя, со сторожами пересмеивались, так сторожа по имени вроде бы только Софьицу и называли… Ох!..
Безмолвное это «ох!» относилось уже не к Анне Морозовой, а к подьячему Деревнину.
Стенька представил, как он является к подьячему и докладывает итоги своего розыска. Бабы приметили душегрею покойной Устиньи в церкви, он пошел следом за новой хозяйкой, хозяйка взяла да и отреклась от душегреи.
— Та-ак, Степа, — скажет Деревнин. — И как же ту бабу звали? И на чей же двор пошла? И как получилось, что отреклась? Стало быть, ты зазевался, а она душегрею сняла да и припрятала? И как же ей посреди улицы?.. Не посреди улицы, посреди двора?.. Как же ей такое удалось? Ах, в дом ты за ней пошел? Сама зазвала? А какого ж беса она тебя туда зазвала? О божественном потолковать? Зазвала и так незаметно душегрею скинула, что ты и не приметил?..