Государевы конюхи
Шрифт:
Она помолчала, потупив глаза.
— Родители-то небось, в гробах от стыда за тебя переворачиваются, — упрекнул Деревнин. — Да говори уж! Иначе твоим словам веры нет.
— Я Русиновых… — прошептала она.
— Роду Русиновых, говоришь? — переспросил Деревнин. — Тех Русиновых, что из Твери?
Настасьица, стыдясь, опустила глаза и кивнула.
— Девка не лжет, — сказал Деревнин Башмакову. — Точно, Дементий Минич, еще до чумного сидения была такая беда у Никиты Русинова.
— У Никиты, не у Павла? — уточнил
— Павел у них старший, и дослужился до подьячего в Судном приказе, потому ты его и знаешь, а Никиту враги обнесли, служба ему не далась, ну да у него и без того денег и дворов было довольно. Так что свели у Никиты со двора дочку и пропала она. Вот теперь правда-то и обнаружилась.
— Да точно ли Савва Обнорский свел?
— И впрямь сказывали — какой-то княжич, — припомнил Деревнин.
Настасья повернулась к образам:
— Вот как крест свят — Савва Обнорский русиновский род опозорил! — и широко перекрестилась. — И я на него, на Савву Обнорского, прошу!
— Что ж ты раньше про такое дело молчала? — упрекнул Деревнин.
— А кто бы мне поверил? Теперь же, когда он два убийства совершить велел, когда всю дворню допрашивать о тех убийствах будут, и это вскроется!
— Стало быть, ты за ним следила?
— Следила, батюшка, прости, не знаю, как по имени-отчеству. И я знала, что между Обнорскими и Беляниными сговор готовится. И знала, что о княжне Арине всякие слухи ходят. И знала также, что сваха Тимофеевна искала бабу, что была бы к Обнорским вхожа. Вот почему я, когда про смерть Устиньи проведала, княжича заподозрила и вновь стала вокруг их двора петли вить. И там Господь надо мной сжалился — того парнишку мне послал, Данилку…
— Значит, среди ночи сваху спасать побежали?
— Да опоздали, — Настасья вздохнула. — Когда на дворе тех увидали, кого Гвоздь порешил, то и поняли — нет больше Федоры Тимофеевны.
— Как же вы это поняли?
Настасья поглядела на дьяка с удивлением — мужик в таком чине, а простых вещей не разумеет!
— Да чего ж Гвоздю их убивать, пока они не помогли со свахой управиться да с той девкой, что у нее жила? А как дело сделано — он от них и избавился, чтобы случайно не проболтались. Должно быть, княжич велел. Ты, батюшка Дементий Минич, дознаться вели! Пусть того Гвоздя на одну доску с княжичем поставят! Он, Гвоздь, много расскажет!
Так убежденно говорила Настасья, будто и не она расплатилась с княжьим подручным за своего дружка.
— Ну, как с Гвоздем быть — это уж не твоя забота, — одернул девку Деревнин. — Стало быть, поглядели через забор да и ушли?
— Нет, мы на двор взошли. Думали, может жив кто. А в горницы подыматься не стали. И тогда только ушли…
— Остальное мы знаем, — не дождавшись продолжения, сказал Башмаков. — Что ты Марьицу Сверчкову от смерти спасла — за это Бог наградит. Ступай, скажи Марьице, что настал ее час.
— Ох, и
— Ну, вот тебе баба, которая без слез обошлась, — Башмаков показал на Настасью. Та усмехнулась:
— И рада бы, да Москва слезам не верит!
С тем и вышла.
— И точно, что зазорной девкой сделалась, никакого стыда, — заметил подьячий.
Дверь приотворилась и показалась половина круглого бабьего лица вместе с одним рожком двурогой кики.
— Заходи, заходи, раба Божия! — велел Деревнин. — Долго ли тебя дожидаться-то?
Вошла Марьица Сверчкова.
Это была такая баба, что вдвоем обнимать надо. Должно быть, за дородство ее и взяли мамкой к новорожденной княжне — пышная мамка дому украшение! Сейчас же Марьица имела вид горестный и, войдя, первым делом разрыдалась.
— Ну вот, что я говорил? — Деревнин тяжко вздохнул. — Уймись ты, сопли утри да и сказывай все по порядку.
— Да что сказывать-то? — прорыдала Марьица.
Слезы так и текли по толстым щекам, губы раскисли и кривились, Деревнину прямо плюнуть захотелось — до того баба была нехороша.
— Все, — сказал Башмаков. — Все, как было. Гаврила Михайлович, напомни-ка…
Деревнин взял из лежащих на столе столбцов один и отмотал немного.
— «И та сваха Федора Левашова стала искать, кто бы разведал про князя Обнорского дочь, почему ее замуж не отдают», — прочитал он. — Это, дура, сказка, которую у девки Катерины, что жила у Федоры, отняли. Катерина — тут же, в светелке, понадобится — на одну доску с ней поставлю! И она рыдать не будет — все про тебя распишет!
Марьица закивала, как если бы поняла.
— Слушай, вдругорядь повторять не стану! «И была-де она у бабы-корневщицы, и та баба идти на двор к Обнорским разведывать не пожелала. И февраля третьего дня в ночь она собралась и тайно поехала к Устинье Натрускиной, та Устинья-де знакомицу Агафью имела в дворне Обнорских, и Федора, поглядев в святцы, узнала, что у той Агафьи должны быть именины, так чтобы Устинья собралась и пошла к той Агафье разведать про княжну, и деньги ей обещала — полтину…»
— Кто кому деньги обещал-то? — переспросил Башмаков.
Деревнин, шевеля усами, безмолвно перечитал запись.
— Да сваха же той Устинье! — воскликнул он.
— Впредь вы там у себя в приказе пишите вразумительно, — велел Башмаков. — Не только что я — вон и Марьица ни слова не разобрала.
— Ну так я попросту расскажу, — сердясь на упрек, отвечал Деревнин. — Что ночью к Устинье кто-то в возке приезжал, соседка видела, при нужде подтвердит. Наутро Устинья собралась, принарядилась и отправилась в гости. Что принарядилась, знаем доподлинно — надела свою любимую душегрею, которую сама и сшила. Вот она, душегрея! Признаешь?