Государевы конюхи

Трускиновская Далия Мейеровна

— Гаврилой звать, Деревниным, — отвечал подьячий.

— А по отчеству?

— По отчеству я Гаврила Михайлович.

— Рассказывай, Гаврила Михайлович.

Деревнин в помощь себе развернул свиток, прокашлялся и начал…

* * *

Сколько Стенька с дедом Акишевым ни носились на извозчике, сколько ни останавливали прохожих, а Данилку не изловили. Может, еще и потому, что здешние жители без особого уважения относились к служивым людям, а буквы «земля» и «юс» на Стенькином кафтане видны были за версту. Махнув рукой на поиски и переругавшись,

они на том же извозчике поехали к Кремлю, причем когда дошло до расплаты, то разругались еще пуще, вдрызг и окончательно. Стенька кричал, что ездили по его, деда, делу, дед же протестовал, что не он затеял эту дурацкую езду.

Вернувшись на Аргамачьи конюшни, дед первым делом расспросил, не возвращался ли Данилка. Данилку не видели. Тогда он проверил, в коробе ли пресловутая душегрея. Душегрея так и лежала в коробе. Наконец дед пошел по конюшне в поисках человека, который мог бы пособить.

Подвернулся ему стряпчий конюх Богдан Желвак. И, зная, что этот верзила имеет знакомцев в иных приказах, дед Акишев попросил его добежать до Земского и узнать, не появлялся ли там Данилка, коли появлялся — выяснить, что из этого получилось, вернуться и все пересказать.

Конюху сделалось любопытно, что общего у парня, которого он искренне считал придурковатым молчуном, с Земским приказом. Но дед отказался давать объяснения.

Знакомец же Богданов оказался настолько осведомлен, что на ухо рассказал: бестолковый-то молчун сказал подьячему Деревнину про слово и дело государево, после чего Деревнин мало что увел его в особое помещение для расспросов, но и потом вместе с ним ушел прямиком в Кремль, откуда не возвращался.

Богдан отправился за ними следом и подошел к приказному зданию. Поблизости вечно крутились площадные подьячие, которые знали всех и вся. Но Деревнина никто поблизости не замечал.

Тогда Богдан сообразил, что коли слово и дело государево, то это может оказаться нечто, связанное с Приказом тайных дел. Поскольку с этим приказом у конюха отношения были особые, то он туда не задумываясь и направился. Там ему сообщили нечто и вовсе неожиданное. Явился, мол, боярин Ртищев, с ним — Деревнин, а где эти двое по дороге конюшонка потеряли — об этом пусть Богдаш у них и спрашивает. Ежели отважится войти в комнату, где они сейчас совет держат.

Поняв, что каша заварилась нешуточная, Желвак вернулся в Земский приказ и попытался разузнать, что за страшные известия принес Данилка. Оказалось, парень просил отвести его к тому человеку, который занимается убийством женки Устиньи в Конюшенной слободе.

Вот теперь кое-что стало проясняться…

Желвак пошел разыскивать Ваню Анофриева.

Ваня был такого складу: коли не спросят, сам не расскажет. До той поры его никто не спрашивал, собирался ли Данилка самостоятельно вести розыск по убийству, вот он никому ничего и не докладывал. А когда Желвак спросил напрямую, Ваня и признался — было-де у дружка такое опасное и глупое намерение, из-за чего он уже который день незнамо где пропадает.

А когда Желвак, сгоряча обозвав Ваню дураком, да не простым, а большой руки дураком, пошел к деду Акишеву докладывать, что Данилка-то,

видать, ведя розыск, набрел на такое, что сам теперь в неприятности угодил, на конюшне появился посланец из Приказа тайных дел.

— Велено задворному конюху Назарию Акишеву выдать душегрею, что у него в коробу лежит, да в возок коня заложить и тот возок у Боровицких ворот держать наготове!

Обычно, когда кому-то из Верха нужно было ехать, коней-возников приводили с Больших конюшен, что в Чертолье, и с санями вместе, благо недалеко было за ними посылать. Но на всякий срочный случай и Аргамачьи конюшни своих возников со своими возками держали. Вот оно и пригодилось.

Забрав у деда душегрею (при этом ничего не знавшие конюхи немало повеселились, увидев, как старый дед, которому от баб уже ничего не было нужно, сердясь и смущаясь, добывает из своего короба припрятанную бабью одежонку), посланец убежал.

Богдаш поспешил поглядеть, кто в тот возок сядет, и увидел двоих, причем они прошли по кремлевскому двору скорой походкой, пряча лица в высокие воротники. Сели да и укатили.

Данилка, надо полагать, сидел где-то под замком.

Богдаш в третий раз отправился к Земскому приказу, где обнаружил Стеньку Аксентьева.

— Может, хоть ты скажешь, куда нашего конюшонка упрятали? — спросил его Богдаш.

— Кого?! — так и вызверился Стенька. — Это ваше отродье сатанинское? Да чтоб ему иссохнуть, не доживши веку! Чтоб ему помереть, да не сгнить! Попадись он мне, блядин сын! Я ему кишки-то повытереблю! Я ему язык-то ниже пяток пришью!

— А вот я из тебя сейчас блох-то повыбью, песья лодыга! — сказал на это несколько удивленный такими нежностями Желвак. — Я тебя, смердюка, туда отдам, где козлам рога правят!

И тут же таким навычным всякому доброму мужику движением огладил свои кулаки, одновременно чуть сдвигая повыше рукава.

Стенька несколько опомнился.

— Да чего ты?! Да ты знаешь ли, какое он, тот Данилка, богопротивное дело сотворил? Ты — знаешь? Нет? Ну и не суйся!

Было же вот что.

Когда Стенька прибыл наконец в родимый приказ, ему сказали, что Деревнин за ним присылал и велел единым духом нестись в Кремль, к Приказу тайных дел, а там, мол, о нем знают и куда надо отведут.

И точно — он оказался в комнате, которую занимал дьяк Башмаков со своими писцами, но по такому случаю писцов выставили.

— Вот он у меня по делу Устиньи Натрускиной ходил, — сказал Башмакову Деревнин. — Он тоже многое рассказать может.

— Что же остается? — спросил Башмаков и сам себе ответил: — Остается душегрея. И где та душегрея?

Он повернулся — и тут Стенька обнаружил, что в углу стоит Данилка Менжиков, к которому и обращен вопрос.

— На конюшнях, у деда Акишева в коробе, — сказал Данилка.

Стеньке очень хотелось начистить беглецу рыло, но в присутствии Деревнина и Башмакова он мог только злобно таращиться на парня.

Деревнин вышел, отдал приказание и сразу же вернулся.

— Теперь рассказывай, — велел он Стеньке. — Ты говорил, что по этому делу ходить будешь, и я нарочно тебя отпустил. Много ты выходил?