Государевы конюхи
Шрифт:
— Так помираю ж! — возвысил голос Степка.
— А и невелика потеря!
Имелось в виду — кабы кто меня, рабу Божию Наталью, от тебя, дармоеда и пьянюшки, избавил, я бы недолго во вдовах засиделась. Так нет же! Живешь! Не помираешь!
— Ох, встану, доберусь!.. — пригрозил Степка.
Во рту было мерзостно и пакостно. А зловредная Наталья не торопилась отпаивать мужа рассолом. Рассол — это искать ковшик, идти в сени, где стоят бочата с капустой, огурцами, клюквой, брусникой и прочим припасом, нести ковш, заботливо вливать его содержимое
Наталья потрогала остывающие ковриги и осталась довольна. Хлеб вроде, с Божьей помощью, удался.
— Ишь, государева служба… — проворчала она.
На сей раз имелось в виду, что дела-то сделано на грош, а выпито на десять рублей! Небольшие деньги дал хлебный пристав, что в соответствии с покойного еще государя указом шастал по торжищам Кремля и Китай-города, проверяя, хороши ли хлебы ситные и решетные, калачи тертые да мягкие коврижечные, да нужного ли веса, и за те денежки трое земских ярыжек навели его таки на некоторых подлецов, веса не соблюдавших и на том наживавшихся.
С одного подлеца пристав слупил полуполтину, для первого раза, а с прочих — уже по целой полтине, да пригрозил, что коли еще раз попадутся, уже двумя рублями и то не отделаются. Потом хлебный пристав отметил такое дело с подьячими Земского приказа, а ярыжек к столу не позвали, вот они сами себе пирование и устроили, полученное пропили, да еще своих денег добавили…
Видя, что помощи от жены никакой, Стенька мучительно собрался с силами и, стараясь раньше времени не выпрастывать из-под одеяла ноги, спустил их кое-как на пол. Затем потянул носом — пахло гречневой кашей и пирогами!
Это значило, что жена не бездельничала, а все же о нем, о венчанном муже, заботилась. Ну и о себе заодно…
Стенька прошлепал в сенцы и там отпился рассолом вволю. В голове прояснело. Он осознал даже необходимость ополоснуть заспанную и помятую рожу. На сей предмет в комнате висел хороший медный рукомой о двух хоботах, а под ним стоял на лавочке таз. Качнешь рукомой — он тебе и отольет из хобота воды в ладошку. Как раз рожу посередке смочить хватит. Тут же на гвозде и полотенце с расшитыми красной ниткой краями. Очень удобно вытереться. Тем более что для воскресного дня жена и полотенце сменила…
Ну на что ни глянешь — все тебе живой упрек! Она-то, бедная, в лепешку расшибается, а он-то, шпынь ненадобный, только и знает, что пить, жрать да одежку грязнить!
— Звал, звал… Где тебя только носило?.. — не чая ответа, спросил Стенька, вставая в торце стола, лицом к образам, и уж собравшись прочитать молитву.
Душа же его уже порхала над горшком, в котором прела каша с толченым салом. Каша Наталье всегда удавалась. И при всей зловредности нрава на еду она не скупилась. Обычно Стеньке это нравилось — такая и детей выкормит дородных, не хуже боярских. Хотя уж который год с венчанья пошел, а ходит праздная. Не заладилось что-то у них двоих это дело.
Паче чаяния жена ответила:
— А к Морковым бегала. Ты спал
— Покража? — Божественные мысли разом вылетели из Стенькиной головы. — Какая?
— Деда их обокрали. Кто-то, знать, высмотрел, куда он свое добро прячет.
В Стенькиной голове мигом выстроилась лесенка, ведущая от пропажи в морковском хозяйстве к хорошему местечку в приказе, чтобы уж не земским ярыжкой целый день по торговым рядам в дождь и в мороз ноги бить, а сидеть в тепле, решая судьбы и принимая подношения. Вон Петька Власов помог купцу Колесникову вора словить — и где же Петька? В приказной избе! Морковы же — семья зажиточная, и с дьяками и с приходским батюшкой дружбу водит.
Вот Стенька, не позавтракав, и кинулся к дверям. И даже не заметил, с какой ехидной улыбкой Наталья ему вслед поглядела, и даже не подивился, чего это она не прикрикнула…
Он поспешил к соседям, пока кто другой его не опередил. Ведь ежели крупная покража — сразу в Земский приказ челобитную потащат, а там уж кто-то другой, не земский ярыжка Степан Аксентьев, а подьячий Деревнин, или Протасьев, или Колесников, или кто иной рвение окажет и богатого подарка дождется. Стеньке же за то, что приказания выполнял и для подьячего по этому делу ходил, в лучшем случае два алтына и три деньги перепадут — выше этого он еще не поднимался.
Не до пушистых лопухов и развеселых одуванчиков было ему, когда он несся той же тропкой, что и Наталья (которая, усмехаясь, ела сейчас первый из припрятанных пирогов). Земский ярыжка торопился пристегнуться к делу!
— Что у вас уволокли-то? — спросил он, входя на двор, откуда уже расходились все вызнавшие соседки и кумушки.
— Да вон у деда! Медвежью харю! — вразнобой ответили ему.
— Какую такую харю? — грозно вопросил Степка.
Дед, Савватей Морков, вцепившись в локоть осанистой снохи, а снохе уж за пятый десяток перемахнуло, ковылял Степке навстречу.
— Степа, голубь, ты ли?..
Дед сделался за последнее время странно подслеповат. Вон Стенькин дед отлично видел за три версты, а у себя под носом — никак. Савватей же Морков, наоборот, за две сажени видел только туманные пятна разного цвета, зато на столе перед собой, когда сидел, в молитвослове самые мелкие буковки разбирал.
— Я, дедушка! Что стряслось-то? — И Стенька изготовился запоминать.
— Пристыди хоть ты подлецов! — взмолился дед. — Сил моих нет! Ведь это Матюшка с Егоркой спрятали, вот те крест, Матюшка с Егоркой! Пороли их мало!
— Что спрятали, дедушка? — нагнулся к нему Стенька.
— Да харю же! Я их знаю, это они мне пакости строят!
— Тьфу! Какая еще харя? Скоморох ты, что ли, чтоб хари дома держать?
— С Благовещенья резал, с самого Благовещенья! — жалостно сообщил дед. — Как живая выходила! Не прибрал, оставил, вот они и покусились! Ироды! И слова им поперек не скажи!
Сноха, Алена Кирилловна, поняла по возмущенной Стенькиной роже, что не грех и вмешаться.