Государевы конюхи
Шрифт:
— Что с братом? — встав напротив конюха, строго и скорбно спросил Федор Афанасьевич.
— Я телегу нанял, его привезти. К вечеру, я чай, будет.
— Жив? — В глазах самого младшего, Федота, была надежда.
— Был бы жив, — хмуро отвечал Тимофей. — Кабы по лесам не слонялся…
Услышав это, Данилка даже рот приоткрыл. И точно — покойник-то сам туда, на поляну, пришел! Если бы его на дороге ножом в спину закололи, то в придорожных кустах бы и бросили! Какого же черта его так далеко оттащили?
И таскать мертвое
Пока он об этом думал, Тимофей то же самое коротко рассказал — мол, обнаружили случайно на поляне.
— Да как же?.. — чуть не плача, непонятно о чем спросил младший брат.
Тимофей, очевидно, понял вопрос по-своему.
— Вот, — Озорной указал на Данилку. — Кабы не он — лежать бы Терентию Афанасьевичу в том лесу и лежать! А его словно ангел Господень вел — вот нужно ему на ту поляну, хоть ты тресни! И привел его ангел, и указал…
Федор Афанасьевич повернулся к Данилке и в пояс ему поклонился.
— За то, что брата моего единокровного, любимого нашел и вывез!
И Озорной дважды кивнул — мол, мудрые и нужные слова сказаны.
Данилка не нашелся что ответить. То — кой черт тебя, обалдуя, туда тащит, а то — ангел Господень! Ловок Озорной!
Федот как ни крепился, как ни кусал себе губы, а заплакал. И тут же из-за дома послышались бабьи крики. Мужчины резко повернулись.
Вылетела заполошная девка в одной подпоясанной рубахе, пролетела мимо и кинулась к дворовому мужику, охранявшему изнутри калитку.
— Провушка, беги на торг, зови наших всех! Ефросиньице Бог сыночка послал!
— Не ори, дура, — хмуро сказал девке Федор Афанасьевич.
Она повернулась и ахнула, поднеся ко рту сжатые кулачки.
— Вот так-то, — купец повернулся к Тимофею. — И родиться не успел, а уж сирота… Пойдем к нам в крестовую палату, помолимся.
— Сирота?.. — еще не понимая смысла этого слова, тупо повторила девка. — Кто сирота-то, Господи?..
— Пошла вон, — беззлобно, однако твердо прогнал девку Федор Афанасьевич, и она понеслась обратно — к той стоявшей на задворках бане, где наконец-то разрешилась от бремени Терентьева жена.
Данилка глядел, глядел ей вслед — да и принялся кусать себе губы, как незадолго перед тем Федот. Острая жалость к младенцу, чьего отца убили злодеи, убили предательски — ножом в спину, перешибла все разумные мысли, а оставила одну неразумную, и внятно прозвучала в Данилкиной голове та мысль: найду и своими руками прикончу!
— Прости, Федор Афанасьевич, не могу — служба! — сказал Тимофей. — Я мужику-то, что Терентия везет, уплатил.
— Сколько?
— Три алтына и деньгу.
Купец достал кошель, захватил там сколько получилось.
—
Тимофей принял деньги не глядя, достал из-за пазухи свой кошель и пересыпал туда монеты.
— Мы в Разбойный приказ сами наведаемся, пусть там у нас сказку отберут. Не то соседушки твои донесут, что Терентия из лесу убитого привезли, — ввек не отделаешься. Данила! Сопли утри.
Тимофей вскочил в седло, дворовый мужик отворил калитку.
— На отпеванье приезжайте, — сказал купец, и Данилка поразился его каменному спокойствию.
Он еще не знал, что у иных людей от внезапного сильного горя лишь несколько замедляется речь…
Конюхи направились к Кремлю.
— А и нет худа без добра, — вдруг сказал Озорной. — На отпевание-то из Коломенского, поди, отпустят! В Москве побываешь, на похороны сходишь, угостишься на поминках, а утром — и назад в Коломенское.
Данилка вздохнул.
Почему-то Тимофей менее всего на свете думал про несчастную бабу, которая овдовела, рожавши. Где-то она там была в баньке вместе с новорожденным младенцем — ну и Бог с ней… А его мороз по коже подирал, стоило подумать, как ей, измученной, чуть живой, такую новость сообщат. И снова приходилось губы кусать.
После отцовской смерти да всех тягостей конюшенной жизни с ним впервые такое делалось.
В Кремль въехали по привычке Боровицкими воротами, да сразу и на конюшню — оставить коней. Сейчас весь тот край Кремля был тих. Государь, увезя с собой в Коломенское все семейство, прихватил и поваров с пекарями, и баб-мовниц, и весь тот люд, что кормился, обеспечивая ему с немалой свитой еду-питье, тепло в теремах, чистые постели и все прочее, необходимое для жизни. На Ивановской площади тоже нет прежней суеты — многие откладывают тяжбы до государева возвращения. Возле здания, где разместились приказы, нет обычной толпы, и это отрадно.
— Скоро разделаемся, — заметил Тимофей.
В Разбойном приказе по летнему времени было затишье. Да еще и час почти вечерний. Тимофей и Данилка вошли.
Из всех подьячих был один — давний знакомец Илья Матвеевич Евтихеев, который чуть было не собрался Данилку на дыбу вздернуть, да спасибо, дьяк Башмаков отбил. Очевидно, у подьячего накопилось работы — он строчил, не поднимая головы и, пока не кончил длинного предложения, даже не полюбопытствовал — кто там торчит у дверей.
— Бог в помощь, — сказал наконец Озорной. — Мы, стряпчий конюх государев Тимошка Озорной да конюшонок Данилка Менжиков, на мертвое тело в лесу набрели.
— И где же то тело? — тусклым голосом спросил подьячий, быстро лепя одну буковку за другой.
— Свезли к нему на двор, к покойнику то есть. Я его узнал, это черной сотни купец Терентий Горбов, их там еще три брата, Федор, старший, и Федот с Кузьмой. Купцы денежные, в Гостином дворе и на Красной площади лавки держат.