Государевы конюхи
Шрифт:
— Вот те раз! — огорчился Данилка. — Нам же в Коломенское возвращаться! Как раз он нас под батоги подведет!
— Не тронь его, — посоветовал Семейка. — Сходи-ка лучше умойся как следует. А то и ты бывалым питухом глядишь.
Данилка долго плескал в рожу холодной водой. И даже до того додумался, что коли Тимофей добром не проснется, быть ему мокрым с головы до ног. Батоги за ослушанье — это было такое лакомство, без которого Данилка вполне бы обошелся. Но до крайних мер дело не дошло.
— Данила, поди сюда! — позвал Семейка из шорной. Он там сидел на коробе, скрестив ноги, и чинил подпругу.
Свежеумытый
— Я сегодня потеху смотреть иду, — сказал Семейка. — Купец у меня знакомый есть, в гости позвал. Говорит, если кого из товарищей с собой возьмешь, то и ладно, лишь бы языком не трепал.
— А что за потеха? — удивленно спросил Данилка.
— А скоморохи. Придут к тому купцу в сад потешить самого, и женку, и детишек.
— Неужто не боятся на Москву приходить? — удивился Данилка, слыхивавший, что более десяти лет назад всех скоморохов по цареву указу из Москвы выбили вон, и со всеми их гуделками да харями, и с плясовыми медведями.
— Черта ли они испугаются! Которые пугливые, те на север подались, — отвечал Семейка. — А иные так на Москве жить и остались. Только без лишнего шума. Захочет какой человек семью потешить — они и приходят в сад или, по зимнему времени, в сарай, или в подклет, или даже иных в горнице привечают.
— И медведя в горницу ведут? — обрадовался было Данилка.
— Ведут, ведут! — обнадежил Семейка и, завязав узел, откусил нитку. — И с боярыней спать укладывают. Так что же — пойдешь?
После того как Богдан Желвак, Тимофей Озорной и Семейка Амосов взяли Данилку под свою опеку, он понял, что жить на Москве не так тоскливо, как сперва ему показалось.
Из Аргамачьих конюшен он мог наблюдать, кроме спешащего по делам народа, лишь богомольцев. Когда в праздничный день Москва гудела от колоколов, он представлял, как все эти люди, от царя до мальчишки, что бегает по торгу с лукошком пирогов, идут степенно в храмы, и выстаивают там службы по шесть часов, и выходят, и обедают дома, и читают за столом что-нибудь про святых и мучеников, и вновь идут стоять в церкви, и ничего, кроме этого знать не знают и не желают.
Оказалось же, что все совсем не так.
Хотя книжки на Печатном дворе, что на Никольской, выпускали только божественного содержания, да еще буквари для детей, во всех домах были и самодельные тетрадки, и рукописные книги, порой весьма скоромные, которыми менялись, давали на время, даже дарили. Разжиться рукописной книгой было несложно даже не выходя из Кремля — коли не хочешь заказать переписать у монахов в Чудовой обители, то в Посольском приказе договорись с писцом. А потом собери в горнице близких да вели читать человеку, кто этому делу навычен.
После государевых польских походов оказалось, что и за пределами Москвы люди неплохо живут. Из Смоленска, из Литвы, с Украины повезли в Москву мебель, картины, книги, и первым в этом деле был сам государь Алексей Михайлович. А те пленные, что не только разговаривали, но и умели складно писать по-польски, разумели, как положено католикам, латынь, прижились в домах у знати, учили детей, в том числе и вирши слагать. Правда, иным и перекреститься пришлось, не без этого…
Кроме того, Москва любила шахматы. Эту забаву сам государь одобрял. В редком доме,
И вот, на тебе, скоморохи!
— Пойду, конечно! — радостно отвечал Данилка. — А это надолго?
— Нет, ненадолго. Как раз успеешь отобедать да и поедете с Тимофеем в Коломенское.
— Что ж его не зовешь? — Данилка понадеялся было, что хоть таким образом удастся разбудить Озорного, да промахнулся.
— А у него опять мысли божественные, — объяснил Семейка. — Раза два или три в году с ним такое бывает. Как-то перепугал нас с Желваком — в пустынь задумал уйти, жить в малой хижинке и молчать. И непременно чтобы медведь из чащобы приходил у него из рук хлебную корочку брать. Так складно толковал — мы заслушались. Потом только Богдаш додумался! Ты, говорит, на себя погляди! Ты, говорит, припомни, сколько за обедом уминаешь! Поголодаешь ты в лесу недельки две и обратно к людям приползешь. Уж лучше не начинать, чем так-то позориться. И Господь, говорит, только тот крест на человека взвалит, который нести под силу. А ты что же — умнее Господа быть задумал?
Данилка вспомнил, как Тимофей стоял в Троице раннюю обедню, а также переговоры Озорного с братом Кукшей. Монастырю заполучить такого инока было бы неплохо — глотка здоровенная, как раз в дьяконы со временем определят, и работник не слабый.
— Стало быть, у него как раз теперь такое время? — уточнил парень, сделав при этом в памяти зарубочку, что за Озорным нужен присмотр.
— Да, свет. Одно спасенье — когда попы про Тимофея вспомнят и в дьяконы его принимаются звать, ему больше на конюшнях жить охота, а как они от него отстанут, рукой на него махнут, тут в нем тяга-то к святости и просыпается, да только идти на попятный неловко…
Семейка сложил работу, приладил седло вместе с подпругой на положенный ему торчок в стене, одернул рубаху и всем видом показал, что готов в дорогу.
Они вышли Спасскими воротами и пошли, и пошли, беседуя о пустяках, а когда прибыли, то и оказалось, что двор Данилке знаком. Это были хоромы купца Белянина.
Семейка постучал, привратник отозвался.
— Хозяин в гости просил, — сказал Семейка. — Скажи — стряпчий конюх Семен Амосов с Аргамачьих конюшен пришел, и с товарищем.
— Входи скорее! — велел привратник.
Данилка с Семейкой оказались во дворе, и сразу же за ними закрылась калитка.
— Вон туда иди, за угол и направо, — объяснил привратник.
— Богато живут, — одобрил купеческое хозяйство Данилка. — Славный у тебя знакомец.
И всем видом дал понять, что не прочь услышать, как конюх таким знакомцем обзавелся.
Семейка понял.
— Было дело — далече от Москвы я хозяина встретил. Мне возвращаться нужно было, он взмолился — со своими грамотками и его письмецо быстро отвезти. Не то, мол, погибнет. Мне-то что, я и государеву службу исполнил и ему помог. Привез письмецо, отдал кому велено, ни гроша не получил, ну и поехал прочь. А потом он вернулся, меня отыскал, в ноги кланялся, прощенья за свою родню просил. Я к нему в лавки и заходить уж боюсь — он сидельцам велел меня как отца родного принимать.