Государевы конюхи
Шрифт:
Они вышли на задний двор, и Семейка прервал рассказ.
Там уж все было готово к представлению. Место выбрали удачно — зрители расположились в тени от терема, площадка для скоморохов была на свету, там, где уже начинался сад. Высокое крыльцо заняли бабы и девки, впереди сидела хозяйка с детишками. Хозяин велел вынести себе кресло. Он уже восседал, расставив крепкие ноги, упираясь в колени кулаками. Дворня стояла за его спиной. Семейка с Данилкой подошли и стали вместе со всеми, чуть сбоку.
Видно было, как за кустами смородины готовились тешить хозяев скоморохи.
—
— А медведи?
Уж кого Данилке не терпелось увидеть, так это плясового медведя.
— Тихо ты… — прошептал Семейка. — Гляди, гляди!
Из-за кустов появились трое — два в рубахах и портах, с которых свисали цветные лоскутья, в шапках, утыканных перьями, ветками и непонятно чем еще, с личинами из расписанной бересты, имеющими выдающийся нос и пакляную бороду, третий же — в рубахе без лоскутьев, при своей роже и своей бороде, но, начиная от пояса, был на нем холщовый балахон, понизу топорщащийся, а на самом поясе болтались какие-то с кулак величиной рожицы. Он встал в сторонке, всем видом показывая, что и до него дело дойдет.
Один из тех, что с берестяной харей, высокий, плечистый, шагнул вперед и низко поклонился купцу Белянину.
— Дай Боже здоровья на много лет хозяину с хозяюшкой, и деткам, и всему дому, а нам, веселым — вас, умных, потешить, в вашу честь — да пирог с капустой съесть!
— Будет вам пирог, будет, — отозвался купец. — Коли славно потешите!
— А что, хозяин, все ли у тебя в дому парни женаты? Нет ли холостого? — подходя поближе, полюбопытствовал скоморох. — Вон, вон стоит — не просватали ль еще?
И указал надетой на руку, невзирая на летнее время, преогромной рукавицей прямиком на Данилку.
— Ишь, высмотрел!.. — прошипел Семейка.
Данилка же окаменел — отродясь его скоморохи женить не пытались, и потому, будучи ухвачен за руку, позволил вывести себя на общее посмешище.
Купец кинул сердитый взгляд на пожилого мужика, стоявшего рядом, надо думать — приказчика, но тот, судорожно разводя руками, дал понять — мол, сам не ведаю, отколе этот детина взялся!
— Есть у меня для тебя, молодец, невеста, свет-Хавроньюшка любезна! Моя родная дочка, из себя кругла, как бочка! Богатенькая — ух! Бери — не пожалеешь! — уже не обычным, каким приветствовал хозяев, а каким-то дурным и избыточно веселым голосом завопил скоморох. — Добра у нее — полтора двора крестьянских промеж Лебедяни, на Старой Рязани, не доезжая Казани, где пьяных вязали!
— Меж неба и земли, поверху леса и воды! — подхватил таким же пронзительным звоном второй скоморох. — И живут там три бабы, что разумом слабы, четыре человека в бегах, да трое — в бедах! Ий-й-й!..
С таким нечеловеческим криком он выскочил вперед и довольно ловко прошелся колесом, потом шлепнулся на зад, ноги растопырил, уперся руками перед собой и снова взвизгнул.
Купеческая дворня захохотала — до того это все вышло неожиданно.
Две девки-плясицы в летниках и рубахах с рукавами неслыханной длины и ширины, вышли из-за кустов, улыбаясь. Были они в высоких берестяных кокошниках и так нарумянены свекольным соком, что и смотреть было жутковато.
—
Уж так он это слово выпел — листва на яблоньках шелохнулась, а бабы с девками немедленно заткнули уши.
— Четверо ворот — и все в огород! — звонким юным голосом подсобил переводящему дух товарищу так и оставшийся сидеть на земле скоморох. — А в амбарах пять окороков капустных да десять пудов каменного масла! Да две кошки дойных, да два ворона гончих!..
Тут плясицы зачем-то подошли еще ближе и одна поднесла ко рту ширинку. Величиной та ширинка была мало чем поменьше простыни.
— Да на тех же дворах конюшня, в ней четыре журавля стоялых, один конь гнед, а шерсти на нем нет! — словно вспомнив, заголосил сват. — Передом сечет, а задом волочет! Рогатого скота — петух да курица, а медной посуды — крест да пуговица!
Про коня он выпел, явственно обращаясь к Данилке.
— Перина ежового пуха, разбивают каждое утро в три обуха! — пронзительно подсказал снизу сидящий скоморох. — Два ухвата да четыре поганых ушата! Шуба из кошачьего меху — объели крысы для смеху! Воротник — енот, тот, что лает у ворот! Еще шуба соболья, а другая — сомовья, крыто сосновою корой, кора снимана в Филиппов пост, подымя хвост! Серьги серебряные, позолоченные, медью околоченные!
Дальше он продолжать не мог — да и незачем было, все равно никто бы уж ничего не слышал и не понял.
Купец с купчихой в своих креслицах уж прямо сидеть не могли — чуть ли не рыдали. Девки и бабы, окружавшие купчиху, еще стеснялись громко хохотать — прикрывали рты ширинками. Но вот молодцы, вся мужская челядь, ржали как жеребцы стоялые, хлопая себя по ляжкам.
— А повенчаем мы вас Великим постом, да под Воскресенским мостом, где меня бабушка крестила, на всю зиму в прорубь опустила! — перекрывая хохот, завопил стоящий скоморох. — Лед-то раздался, а я такой чудной и остался!
И бойко захлопал себя по бокам, по груди, даже, задирая ноги, по самым подошвам! И пошел, пошел, частя ногами, пришлепывая ладонями!
— А придут на свадьбу курица да кошка, пономарь Ермошка, лесная лисица да старого попа кобылица! — подсобил сидящий скоморох, да вдруг приподнял над землей зад да и запрыгал лягушкой на одних руках.
Зрители от изумления и смеяться забыли.
— Хозяин, хлебушка! — завизжал, оказавшись у самых купеческих колен, скоморох-лягушка.
— Да будет тебе, будет!.. — Купец утирал кулаком невольные слезы.
Плясавший скоморох резко остановился и погрозил товарищу кулаком.
— Не проси, Филатка! Знаю я, как тут хлебы пекут! — дерзко заявил скоморох. — Сверху подгорели, снизу подопрели, по краям тесто, а в середке пресно! Пирог с начинкой, с телячьей овчинкой, с собачьей требухой — ишь, какой! А жареного у вас — бычьи рога да комарина нога! И варят у вас суп из дванадцати круп, складут две ноги лосины да две лошадины, да две пропадины. Хлебнешь — и ногами лягнешь! Стой, куда?!?