Государи и кочевники. Перелом
Шрифт:
— А туркмены меня сюда послали, — отвечал начальник тыла. — Оказывается, в этом муравейнике все есть, что захочешь. Десять больших кибиток сторговал у приказчиков купца Громова! Повезли уже казаки. Сейчас поставят.
— Да, этот капитан Студитский не валяет дурака, — отметил вслух Скобелев.
— Кстати, господин командующий, от него получено письмо с любопытной запиской, — сказал Петрусевич.
— Кому письмо-то? Кем получено?
— Мне прислал. Я же его снаряжал сюда. Да и по всем статьям, со мной ему связь держать.
— Где он теперь?
— В Кизыл-Арвате, господин командующий. Пишет, что с Тыкмой-сердаром встречался.
— С Тыкмой? Однако забавно. Ну-ка, дай письмо.
— Пожалуйста. — Начальник тыла подал
— Ладно, поехали, — сказал Скобелев и направил коня через Атрек к своему лагерю.
Кибитки, найденные для штаба, понравились командующему. Были они приземисты и широки. Ветру такую не свалить, а воздуха в ней и прохлады достаточно. Кибитку Скобелева застелили текинскими коврами, поставили в ней письменный столик, на решетки повесили термосы и фляги. Скобелев вынул из кармана часы — время обеда. Приказал накормить отряд и дать отдых. Проводив всех и оставшись один, он снял сапоги, мундир и накинул на плечи легкий турецкий халат. Теперь можно прочесть послание Студитского. Генерал лёг на ковер, подсунул под локоть подушку и вынул из конверта пожелтевшие листки, вырванные из тетради. Первые же строки пришлись не по душе Скобелеву.
«Милостивый государь Николай Григорьевич», — обращался капитан к начальнику тыла. И далее следовал язык далеко не военный.
Скобелев недовольно хмыкнул, хотел было отбросить письмо, но любопытство взяло верх над досадой, и он начал читать:
«В начале мая наконец мне, через участие знакомого хана, удалось встретиться с Тыкмой и иметь продолжительную беседу…»
— У него уже и ханы в друзьях ходят! — вслух возмутился генерал. — Ну, ну, доктор. Может, ты уже и сам принял мусульманскую веру? Посмотрим, на какой лад припеваешь.
«Тыкма-сердар, как и другие наиболее сильные ханы Ахала, стоит на стороне англичан, поколебать их трудно, а потому единственно правильный путь к миру с ними — это положительные примеры нашего образа жизни в здешних краях. Ни в коем случае не переступая границ Ахала, ибо нарушение покажется текинцам шагом России к военным действиям, необходимо в больших, я бы сказал — государственных масштабах заняться благоустройством той территории Туркмении, которая верой и правдой служит нам. Я имею в виду Мангышлак, все восточное побережье Каспия до Атрека, земли Кара-Кала и Беш-Кала. План мирного присоединения туркменских племен к России, рассчитанный на три года, вполне реален. За этот срок можно вовлечь в мирное устройство всех туркмен, живущих в Прикаспии. Но я не сомневаюсь, что и текинцы выйдут из крепости, поняв, какие блага им несет миролюбивый прогресс, идущий от русского народа. Через три года текинцы вместе с русскими будут строить дома и добывать полезные ископаемые. Мир, только мир и преобразование этого края должно быть в уме у каждого, кто ныне ступает на туркменскую землю. И каждый ступающий на нее помнить обязан о том, какие большие усилия затрачены, во имя дружбы и добрососедских связей с туркменами, генералом Ермоловым, гвардейским капитаном Муравьевым, ученым-натуралистом Карелиным, Столетовым и многими другими достойными сынами России…»
— Ну-ну, — вновь заговорил тоскливо Скобелев. — Такие умные рассуждения, хоть хватай кирку и беги копать арыки! Дурак ты, однако, доктор, раз не знаешь, что англичане за горами! Робертсы и Барроу мне спать не дают, не знаю, как их перехитрить и прежде них занять Ахал, а ты о них и не подозреваешь…
Похмыкав и повертев исписанные листки, Скобелев вновь взялся за чтение.
«…Вы спросите, что же конкретного я предлагаю? Спешу Удовлетворить ваше любопытство. Прежде всего — железная дорога. Не надо ее рассматривать как что-то особое. Ее собираются строить лишь силами военных батальонов: это излишняя осторожность. На строительство дороги надо пригласить всех туркмен, живущих в зоне стройки, а также тех, которые могут приехать издалека, в том числе и из Ахала. Но не
Скобелев не стал дальше читать, лишь взглянул на последние строки письма, в которых доктор просил Петрусевича переслать его записку в Петербург, в военно-ученый комитет генералу Обручеву.
— Я тебе перешлю! — зло посмеиваясь, сказал Скобелев, сунул листки в конверт, а затем — в полевую сумку. «Ясно, чьего ума дело, — подумал он и представил Обручева с его картами, схемами и расчетами на столе. — Реформатор, прости меня господи! Дореформировались. Сначала вместо корпусов — военные гимназии, вместо военных поселений — ополчения, а теперь мужиков надумали ввести в Государственную думу, иначе, мол, крестьянский лапоть раздавит империю. Либералами окружили себя всех мастей. И мне под нос сунули тухлого либералишку. Нет уж, распрекрасные реформаторы, не будет по-вашему. Скобелев пришел в Закаспий не землю сверлить да вспахивать, а воевать! Сохой да граблями славы не наживешь! Вот когда заговорят пушки — тогда о славе Скобелева вся Европа заговорит!»
Письмо Студитского вывело командующего из себя. До вечера он не смог успокоиться. То вставал и ходил по коврам, то ложился, чтобы уснуть, но опять вставал. А потом внезапно в небе загрохотал гром и хлынул ливень. Скобелев торопливо перекрестился, выглянул из кибитки и отпрянул: дождь был такой неимоверной силы, что казалось, небо с землей соединилось водопадом. Все было поглощено шумом дождя: даже не слышалось людских голосов. Но люди бегали возле палаток, садились на лошадей, тянули за недоуздки верблюдов.
Внезапно Скобелев ощутил воду под собой. Сначала она полилась под ковры, а потом по ним.
— Адъютант! — закричал Скобелев. — Эрдели, черт тебя побери, где тебя носит! Зови казаков ко мне!
Вскоре восьмикрылая кибитка командующего была окружена казаками. Они засуетились, вытаскивая ковры и прочую генеральскую утварь. Чуть было кибитку не сняли, но дождь вдруг перестал.
— Ладно, хорош, — сказал Скобелев и хотел было пойти к скакуну, который стоял за кибиткой, но сразу увяз чуть не по колено в грязи.
Тут только он вспомнил: ни в коем случае нельзя доверяться сухим такырам. Его еще смолоду этому учили, когда он возле Балхан с отрядом ходил. Но забыл Скобелев. Сейчас так хотелось ему найти виновника и выругать, но виноват был он сам. Сам приказал, не подумав: «Эристов, веди отряд на такыр, там заночуем!»
Весь оставшийся день и вечер отряд переселялся на твердое место, ближе к берегу. Скобелев командовал. Издали он увидел, как усаживают на верблюда графиню Милютину, и тихонько рассмеялся: «То-то же, сиятельная! Это тебе не царские будуары, это ее величество Каракумская пустыня!»
В Кизыл-Арвате тоже прошел дождь. С гор по оврагу пронесся селевой поток и разлился по такырам. Спустя неделю после дождя предгорья зеленели ярче прежнего и в воздухе стоял аромат от диких степных трав.
Доктор с Худайберды объезжали предгорную равнину, где намеревались заложить русское поселение. Капитан, сидя на коне и держа на ладони планшетку, делал набросок плана будущего поселка. «Здесь поставим госпиталь, — размышлял он, делая отметки карандашом. — Здесь — церковь… Вот здесь — вокзал и станцию».