Государи и кочевники
Шрифт:
— Значит, двенадцать аманатов? — холодно глянув на каджара, переспросил Якши-Мамед.
— Да, дорогой мой… Это необходимо… И ещё я должен сказать, но теперь не могу. Пусть скажет сам хозяин этого очага… — Мир-Садык просяще уставился на Назар-Мергена. Тот надул щёки, выдохнул и небрежно заговорил:
— Думаю, дорогой зятёк, не оскорбишься… А если вдруг вздумаешь опять хвататься за нож, то наберись терпения и дослушай до конца. Шах требует в аманаты одного из сыновей Кият-хана…
Якши-Мамед вздрогнул и криво усмехнулся. Назар-Мерген предостерегающе поднял руку.
— О тебе не говорим. Ты давно повзрослел и живёшь своим умом. Назовём
— Отец ни за что не отдаст Кадыр-Мамеда… Они сейчас вместе с Карелиным на Балханах…
— Значит, заложников пока только одиннадцать, — вздохнул Мир-Садык.
Наступило долгое и неприятное молчание. Якши-Мамед вдруг ощутил мерзкий холодок на спине от мысли, что его ведь могут взять силой и отправить в Тегеран. Страх и сознание беспомощности с каждой секундой становились сильнее.
— Хан-ага, позови писца с каламом [9] и бумагой, — попросил он.
Назар-Мерген не понял, зачем зятю понадобился писец, но распорядился, чтобы пригласили муллу. Когда тот вошёл и уселся, свернув калачиком ноги, Якши-Мамед продиктовал письмо отцу, называя его заблудившимся старцем и требуя, чтобы отослал шаху, ради сохранения мира и спокойствия, Кадыр-Мамеда…
Содержание письма заставило взглянуть Назар-Мергена на своего зятя по-другому. Теперь он уже не сомневался, что гордый и знатный, богатый Киятов сын будет служить только ему и исполнять любые его замыслы. А они заключались в том, что, опираясь на силу каджаров, захватить в свои руки всё побережье, сделаться верховным правителем всех каспийских туркмен и верноподданным Мухаммед-шаха. Осуществлялся и замысел Мир-Садыка. После того, как Кият-хан получит это письмо, он скорее всего отречётся от сына. А куда же тогда деваться Якши Мамеду? Конечно, придёт на службу к шаху!
9
Калам — карандаш.
— Дорогой мой, — воскликнул каджар. — Вы поступили, как зрелый и мудрый муж. Иншалла!
И Мир-Садык заговорил о том, что все мусульмане — братья, сыны Мекки и Медины, у всех одна вера, освящённая пророком и скреплённая Кораном, а над всеми один аллах. Сделав «запев», он принялся восхвалять могущество и доброту шахиншаха и договорился до того, что солнцеликий Мухаммед построит для каждого туркменского хана отдельный дворец с гаремом и павлинами. Шах «вылазил изо рта» Мир-Садыка пухленьким, угодливым миротворцем. Якши-Мамед видел его в своём воображении похожим на куклу со сложенными на груди ладонями и улыбающимся лицом. Странно только, что один глаз шаха всё время подмигивал, как бы настораживая: «Не верь этому хитроумному! Я вовсе не такой…» И Якши-Мамед иронически усмехался.
Выпроводили каджара чуть ли не в полночь. Провожали хозяева гостя самыми добрыми словами, но, оставшись в кибитке одни, замолчали, словно и говорить не о чём: сладкие речи перса настолько были пусты, что не оставили и «зёрнышка» того, над чем бы можно было поразмыслить.
Покинув Аман-Назара и тестя, Якши-Мамед прошёл в кибитку тёщи и увидел Хатиджу. Она давно поджидала, когда он выйдет из юрты отца. Всё время прислушивалась к мужским голосам и отодвигала килим — не прозевать бы! Войдя, он радостно изумился, увидев её лишь в обществе служанки, взял за плечи и привлёк к себе. Ему стало страшно, что его
— Чего молчишь, джигит? — усмехнулась она, высвобождаясь из его рук. — Разве не соскучился? Разве сказать тебе нечего? Я его жду — не дождусь, всё думаю, приедет — наговоримся. А он все слова растерял, пока с Атрека ехал!
— Ещё наговоримся, моя ханым, — сказал он, оглядывая юрту. — Вот приехал за тобой. Завтра, если хан не будет против, отправимся ко мне.
— Да, я слышала об этом, мне Айна сказала, — ответила Хатиджа, не сводя с него глаз, в то время как он пристально продолжал осматривать кибитку.
— Кто ещё с тобой здесь спит? — спросил осторожно.
Хатиджа смутилась и толкнула его легонько в грудь.
— Вий, бесстыдник. Не вздумай ночью прийти: ошибёшься, маму мою вместо меня приласкаешь! — И она засмеялась легко и невинно.
Якши-Мамед тоже не удержался от смеха, но потом сказал строго и озабоченно:
— Боюсь, Хатиджа, как бы вместо меня кто-нибудь другой ночью не пришёл. Каджаров в Кумыш-Тёпе много.
Хатиджа не думала ни о какой опасности, а теперь вот не на шутку испугалась. Якши-Мамед заметил, как она вздрогнула и огляделась, словно под одеялами или в сундуке уже сидели каджары. Глядя на неё, растерянную, он успокоил:
— Но ты особенно не бойся, ханым. Пятьдесят моих джигитов будут всю ночь около этой кибитки.
На лице Хатиджи появился румянец, хорошо заметный при свете нефтакыловой свечи. Якши-Мамед вновь привлёк её к себе, но уже со страстным желанием истомившегося влюблённого.
— Пусти, разве не видишь? — сказала она, указывая на служанку.
Якши-Мамед захохотал:
— Откуда она здесь?
— Она всё время здесь. И до тебя, и при тебе. Видно, ты ослеп и кроме меня никого не видишь!
Рабыня, согнувшись, выбежала из кибитки, боясь навлечь на себя гнев молодого хана. И тут же послышался со двора голос матери. Якши-Мамед скривился: «О, как не вовремя!» Но успел ещё раз прижать Хатиджу к груди.
— Вий, кто у нас! — сказала, входя, Сенем и накинулась на дочь. — А ты стоишь, бестолковая, хотя бы чай мужу поставила! Вий, горе мне с ней. Хоть бы ты скорей увёз её к себе!
Якши-Мамед улыбнулся и попросил, чтобы тёща не беспокоилась: он хорошо угостился у хана, теперь мечтает только об одном — уснуть и побыстрее проснуться. Утром, если Назар-Мерген не откажет, он уедет с Хатиджой вместе.
— Не откажет… Зачем отказывать? — обрадовала его тёща. — Я только сейчас с моим ханом говорила: велел собирать дочку в дорогу.
— Ну, тогда, Сенем-эне, я пока попрощаюсь с вами… до утра. — С этими словами он покинул юрту.
Вместе с Аман-Назаром они пошли мимо двух порядков кибиток, которым, казалось, не было конца. Ряды начинались у самого подножия Серебряного бугра и тянулись на восток вдоль северного рукава Гургена — Кумыш-Тёпе-агызы. Кибитки то подступали к берегу реки, то отдалялись, и между ними и рекой лежали пустыри, заросшие верблюжьей колючкой. Обычно на этих пустырях днём и ночью паслись верблюды, но с приездом каджаров сельчане предусмотрительно держали скотину у своих кибиток. Да и Серебряный бугор — вечное пристанище верблюдов и коз — был занят приезжими. Опасаясь подвоха, они разбили шатры на самой вершине бугра, и сейчас эти шатры были видны; около них горел огромный костёр, высвечивая силуэты сарбазов и лошадей.