Государи и кочевники
Шрифт:
День, другой, третий Кеймир только и думал о том, что вот сейчас придут люди Кията и скажут: «Ладно, пальван, снимай с себя цепи и отправляйся на свой Огурджинский!» Но ничего такого не произошло. Кеймир стал теперь думать не о себе, а о Тувак: «Бедняжка, может быть, она сказала хану обо мне, а он её не послушал!» Он вспомнил свою молодость и её, миловидную девушку с двумя чёрными косами и в шапочке с зелёным птичьим пером. Вспомнил, как сватался к ней, как обманул его Булат, отобрав всё что было у пальвана. Вспомнил, как на киржимах приехали за невестой люди Кията, как он, отчаявшись, хотел утопить
Ханшу Тувак после той нечаянной встречи с Кей-миром словно подменили. Стала она рассеянной и невнимательной. С Киятом разговаривала очень вежливо, но почти не слышала его слов и не запоминала его просьб. Иногда преданная служанка Бике легонько упрекала свою ханым, боялась, как бы хан не прогневался. А Тувак, покусывая полные губы, махала отчаянно рукой:
— Ай, Бике, не всё ли равно. Что мне от этой постылой жизни!
После встречи с Кеймиром Тувак сразу же решила: «Освобожу его от цепей!». Возвратясь домой, она хотела попросить об этом Кията, но какая-то тайная, скрытая сила удержала её. Ум всегда вступает в противоборство с чувствами: вот и сейчас, опасаясь, как бы не истортить дело, Тувак решила обойтись без помощи Кията.
Пролежав почти весь день на ковре и жалуясь на головную боль, Тувак-ханым вспомнила былое: встречи с Кеймиром, их разговоры. Это было истинное счастье, и сейчас Тувак не променяла бы те минуты молодости на долгие годы тяжкого замужества. Что познала она с этим стариком Киятом? Сладкие муки любви? Нет! Она его никогда не любила. Лишь была благодарна за то, что он подарил ей счастье быть матерью. Но, родив сына, Тувак совсем оттолкнула мужа… Да и не нуждался он, старый и немощный, в её женских ласках. В роскоши одежд и золотых безделушек она давно похоронила и любовь к Кеймиру. И сейчас мучилась не оттого, что он был ей нужен. Врождённое благородство и память о прошлом, которое было так дорого, взбунтовали лучшие чувства женщины…
Дня через три после встречи у колодцев Тувак сказала служанке:
— Бике, узнай, кто караулит его и как его можно спасти.
Кого она имела в виду — обе понимали без слов.
Ещё через день Бике сообщила:
— Ханым, спасти его так, чтобы не узнал Кият-ага, невозможно. На всех цепях замки. А ключи от этих замков у главного нукера, Черкеза.
— Где живёт этот Черкез?
— Тут, поблизости, ханым. Ночью он держит ключи у себя в железном ящике, а утром выдаёт надсмотрщикам. Боюсь, ханым, он не захочет отпустить Кеймира.
— Надо что-то придумать, Бике, — в отчаянии проговорила Тувак. — Пойми, милая, у меня сейчас такое чувство, будто посадили на цепь мою совесть.
— Я подумаю, ханым, — растерянно пообещала служанка. — Но я не знаю, ханым, найду ли я ума больше того, что есть у меня в голове.
— Вечерком зайдёшь, поговорим ещё, — попросила Тувак. — А пока иди.
Едва женщины расстались, как на дворе послышались возбуждённые голоса слуг. Похоже, что кто-то пожаловал к Кияту в гости. Ханым выглянула из кибитки и увидела в заливе небольшой русский корабль. Купец Михайла с
— Тувак-джан, поторопитесь с обедом, гость к нам! — крикнул он.
— Я вижу, хан-ага! Сейчас всё сделаю!
Михайла был в войлочной шляпе, в парусиновой куртке и брезентовых сапогах. Лицо, задубленное морскими ветрами, казалось состарившимся, и глаза словно пожелтели от яркого туркменского солнца.
— Здорово, яшули, — проговорил он. — Как живёшь-можешь?
— Доживаем кое-как, — отозвался в тон ему патриарх. — Почему невесел: случилось что-нибудь? Дома всё в порядке? Отец жив?
— Жив…
— Санька где, почему не едет?
— В Нижнем последние годы торгует.
— А где твой большой парусник? Почему на пакетботе приплыл?
— «Астрахань» отправил в Гасан-Кули за рыбой, о на этой свиристелке к тебе вот приплыл.
Разговаривая, они разулись, помыли руки и вошли в кибитку. Кият сам взял шест и отодвинул на куполе серпик, чтобы было светлее.
— Какие новости? — спросил Кият.
— Да какие могут быть у нас новости? — усмехнулся Михайла. — Самые последние такие… Приезжаю на Огурджинский, а мне говорят: всех огурджа-ли с острова Кият угнал к себе и посадил на цепь. Вот и пришлось мне наведаться сюда. Правду говорят люди или врут?
— Правду говорят, — ответил неохотно патриарх. — Божий суд и наш ишан определил до конца своих дней сидеть им на моих колодцах. Но я полагаю так: если б у каждого из них было двадцать жизней, то и тогда бы они не выплатили того, что у меня взяли! Чуть не сто тысяч баранов погубили нечестивцы.
— Да, хан-ага, неладно у тебя получилось, — посочувствовал Михайла. — Но ведь и мне на Огурджинском невозможно без людей. Они у меня всю чёрную работу делали.
— Они заслужили наказание, — Кият недовольно потеребил бороду.
Михайла понял старца, но отступать не собирался. Наоборот, придвинулся поближе, покачал головой:
— Как же так, яшули? Дарите остров вместе с людьми, я их считаю своими, жалованье им выдаю, а вы судите их по своей воле и сажаете на свои колодцы!
— Ишан-ага, милостью аллаха, определил… — начал было Кият, но Михайла прервал его:
— Нет, ты погоди, яшули. Ты скажи — был такой договор, что с островом Огурджинским и людей, живущих на нём, отдаёшь мне?
— Был, был, — нетерпеливо отозвался Кият. — Да только люди эти подлыми нечестивцами оказались.
— Хан-ага! — опять возмутился Михайла. — А кто тебе дал право взять их и послать на войну? Если бы ты не угнал их на Атрек и не отправил в поход против каджаров, то они и овец бы твоих не тронули!
— Разве я их взял? — не сдавался Кият.
— Не ты, так твои сыновья. Так что, яшули, давай не упорствуй. Завтра же веди на пакетботик всех моих людей, и я отвезу их к себе на Огурджинский…
Михайла обиженно замолчал, чай даже перестал пить и к еде не притронулся. Кият, потчуя его и уговаривая, чтобы не обижался по пустякам, думал: «Прав он, прав. Ему теперь огурджали принадлежат».