Государственная недостаточность. Сборник интервью
Шрифт:
– Вы всегда говорили о необходимости преодоления раскола в писательской среде. Удается ли решать эту задачу на страницах «Литературной газеты»?
– В газете – да. В жизни – нет. Придя в «ЛГ», я прежде всего предложил отказаться от либеральной моноидеологии, доведшей газету почти до потери здравого смысла и читателя. И тираж за три года вырос в три раза. Мы представляем на своих страницах весь спектр мнений, бытующий в обществе, все основные художественные веянья, за исключением откровенного хулиганства или прохиндейства. Увы, чаще всего литературные проходимцы выдают себя за литературных первопроходцев, а некоторые издания, даже
«ЛГ» делает все возможное, чтобы преодолеть психологию гражданской войны, укоренившуюся в отечественной литературе с конца восьмидесятых, вернуть творческую интеллигенцию в режим диалога, без чего невозможно духовное оздоровление общества и развитие отечественной словесности. После пятнадцатилетнего перерыва мы провели дискуссии о прозе, критике, поэзии, состоянии русского языка и гуманитарного образования. В эти споры были вовлечены литераторы, ученые, политики, годами не подававшие друг другу руки. По-моему глубокому убеждению, пить лучше с единомышленником, а спорить лучше с противником твоих взглядов. Полезнее – и для тебя, и для литературы…
– В последнее время названия ваших книг и произведений становятся все раскованнее: «Плотские повести», «Порнократия», «Хомо эректус». Неужто права пословица: седина в бороду – бес в ребро…
– В середине восьмидесятых у меня еще не было ни бороды, ни седины, а я уже опубликовал в «Иностранке» эссе «Об эротическом ликбезе», а также в «Юности» – «Апофегей», ставший символом возвращения эротики в советскую литературу. Так что возраст тут ни при чем. «Хомо эректус», к вашему сведению, означает не то, что вы подумали, а «человека прямоходящего». Так называется моя пьеса, которую я написал для Театра Сатиры, но должен сознаться, что первый актерский состав переругался из-за морально-политической остроты пьесы, и Александр Ширвиндт вынужден был его полностью поменять. Сейчас над спектаклем работает Андрей Житинкин, и я с трепетом жду премьеру.
«Порнократия» – это книга, в которой собраны мои статьи, написанные с восемьдесят седьмого по две тысячи четвертый год, в том числе и те, что публиковались в «Труде». В Древней Греции «порнократией» называлась власть мужчин, попавших под влияние непристойных женщин. Я же вкладываю в это слово иной смысл: власть, непристойно ведущая себя по отношению к народу. Между прочим, статью с таким заголовком я опубликовал еще в девяносто восьмом, поэтому французский фильм «Порнократия», недавно показанный в России, никак не мог повлиять на выбор моего названия.
Но что правда, то правда: во всех моих сочинениях я большое внимание уделяю личной, даже интимной жизни героев, без чего, по-моему, невозможно глубоко раскрыть их внутренний мир. Но заметьте: ведя разговор с читателем о самом сокровенном, я всегда остаюсь в рамках приличий и художественной необходимости. Мой принцип: о плотском без пошлости и сквернословия. Сегодня, когда литературу захлестнула подзаборная матерщина и помоечный физиологизм, «достойная эротика» стала для меня, если хотите, чем-то программным… И в моем новом романе «Грибной царь» личной жизни героев, порой достаточно насыщенной, посвящено немало страниц…
– Поговорим о вашем новом романе. Почему «Грибной царь» и когда его можно будет прочитать полностью?
– Полностью роман можно будет прочесть в будущем году, когда он выйдет в журнале «Наш современник» и в издательстве
«Я смолоду – традиционалист…»
– Все знают писателя Юрия Полякова, но никто не знает, как он пишет свои нашумевшие повести и романы?
– У меня ничего не получалось с первого раза. Ни «Сто дней до приказа», ни аспирантура, ни фильмы, ни пьесы. «Козленка в молоке» мы второй год не можем показать по центральным каналам: клевета на демократию. А говорят, что у Полякова все получается. Я лбом ткнулся. Разбежался. Еще раз ткнулся. И так до победы.
Пишу я так же трудно. Может быть, есть гениальные писатели, которые сразу пишут набело, я к ним не отношусь. У меня меньше десяти редакций текста не бывает. Я все-таки поэт, а поэты пишут прозу словами. Это прозаики пишут абзацами. Поэты чувствуют семантическую радугу слов, о чем писал Соссюр. Они чувствуют отношения между словами в предложении. Читаешь и чувствуешь: вот тут у меня резонансик в предложении, слово надо заменить. Конечно, так писать тяжело, зато потом эти вещи переиздаются десятки раз.
– Тебе никогда не хотелось написать исторический роман?
– Хотелось. Я несколько раз даже начинал собирать материал. Если Бог даст времени и здоровья, я, конечно, напишу историческое произведение.
– В России нет традиции литературы «Трех мушкетеров». Если и есть, она идет где-то по касательной: Загоскин, Лажечников, Пикуль… При всем величии отечественной литературы, Россия к традиции «Трех мушкетеров» относилась чуть свысока, считала ересью. У тебя достаточно редкий дар в русской литературе. Новые поляковские «Три мушкетера» будут всем интересны.
– Мне всегда хотелось написать историческую вещь, и всегда хотелось написать сказку. Хорошую сказку для уровня средней школы.
– Пожалуй, после «Трех толстяков» Олеши таких сказок тоже не писалось. Разве что Юрий Коваль…
– Современную русскую сказку. С одной стороны, уходя в русский фольклор, с другой стороны, с современным сюжетом. Я же испорчен филологией. Прежде чем начинать что-то писать, я читаю уйму всяких исследований. Я знаю одного писателя, который пишет исторические романы. Он никогда не читает своих предшественников. «А зачем, это мне помешало бы». Я так не могу. Я перечитываю все написанное на данную тему. Поэтому я понимаю, что для меня исторический роман, это по меньшей мере несколько лет. Год-два я только буду читать все исторические версии. Когда я перестану быть редактором «Литературной газеты», тогда, может быть, и напишу.