Государственный обвинитель
Шрифт:
И чуть не вытолкала Склифосовского на улицу, потому что от страха и усталости у него ничего не получилось. Но пожалела. Только избила подушкой и убежала в спальню вся в слезах.
А он вздохнул облегченно, накрылся одеялом и закрыл глаза.
Вот тогда-то и увидел этого милиционера в первый раз. И просидел на раскладушке до самого утра.
Теперь он спал только днем, когда светило солнце. Спал тревожно, ворочаясь с боку на бок, вскрикивая время от времени.
А по ночам долго крутил с ней любовь в спальне, пока ее не прошибал седьмой пот,
Два раза собирался пойти в милицию и попроситься обратно в тюрьму, один раз даже дошел до отделения. Но постоял немного на углу, вспомнил, как его избивали в «воронке», и решил подождать еще немного…
Проснулся он далеко за полдень, часа в два. Зина специально прибежала с работы, чтобы разбудить.
— Вставай, мое солнышко. Вставай, моя лапочка. Петушок пропел давно.
— А?.. Да-да, уже. — Склифосовский разлепил опухшие веки и потянулся. — Что на завтрак?
— Я тебе там пельмешек утречком налепила, сваришь себе сам, хорошо?
— А пива купила? — Он никак не мог попасть ногой в тапочек.
— Купила-купила, моя деточка. — Зина поцеловала его в щеку, густо измазав малиновой помадой. — А я поскакала, мне на работу пора.
— Ну давай-давай, скачи… моя рыбочка.
Постояв немного под ледяным душем, Склифосовский позавтракал пельменями и выпил пива. Потом долго курил, судорожно затягиваясь «Беломором» и пуская клубы дыма. Все время в рот летели крошки табака, и становилось горько.
— Ну все, хватит! — сказал он наконец. Но в полной тишине собственный голос показался ему каким-то хриплым, чужим.
Склифосовский откашлялся, прочистил горло и повторил снова:
— Ну все, хватит!
Теперь голос был свой, родной, но звучал глупо. Как-то наигранно, театрально, как в радиопьесе.
— Нет, лучше не так, — сказал он, чтобы проверить. — Лучше ничего не говорить.
Оглядевшись, как будто он впервые на этой кухне, Склифосовский решительно пошел в комнату. Долго искал там чистую бумагу и ручку. Но, кроме оберточной бумаги и огрызка карандаша для подводки бровей, ничего не нашел.
— Ладно, сойдет и это, — сказал Склифосовский резонно. Забавно, но, когда говоришь вслух в полном одиночестве, собственные слова кажутся очень значительными, очень умными, даже мудрыми словами.
Карандаш писал очень плохо, крошился, буквы получались неровными. Но Склифосовский старательно выводил слово за словом, стараясь сделать как можно меньше ошибок. Неловко как-то будет, если такое письмо — и с ошибками.
«Дорогая Зина, — написал он, — я очень прошу меня простить, но больше остоваться у тебя я не могу. Ты толька не подумай, што мне у тебя было плохо. Нет, это совсем ни так. Я когда пойду на эшафот буду думать толька про тебя и вспоминать толька тебя, твое доброе серце и ласковую душу. Желаю тебе найти хорошево мужика и нарожать детишек. Люблю тебя до последнево вздоха.
Твой
Внизу он еще пририсовал сердце, пробитое стрелой и обмотанное колючей проволокой. Получилось очень красиво. Даже слеза немножко прошибла.
— Ну вот, теперь все. — Он осмотрелся, пришпилил записку над зеркалом, чтобы Зина сразу Нашла, и пошел искать штаны.
Но штаны Зинка, как назло, замочила, а других У него не было. Вынув их из мыльной воды, Склифосовский хотел сказать еще что-то, что-нибудь ироничное, с сарказмом. Подумал маленько и сказал:
— Ё… твою мать…
Обыскав всю квартиру, он наконец нашел какие-то старые спортивки без резинки. Когда нырнул в них, спортивки надулись пузырем.
— Ладно, не на бал собираемся, — констатировал и подвязал их шнурком.
На улице шел дождь. Настоящий ливень с градом, прямо, что называется, в масть настроению. Люди бежали к ближайшим подворотням.
— Ух ты-ы! — Склифосовскому стало почему-то весело. — Ну атас…
Он выскочил из подъезда и, накинув пиджак на голову, тоже побежал. Но потом решил, что спешить, собственно, некуда, и медленно побрел прямо по лужам. Голову теперь не прятал, и редкие волосы через несколько секунд уже свисали мокрыми сосульками. Намокшие спортивки отяжелели и все время норовили соскользнуть с бедер.
А Склифосовский шел не торопясь, специально выбирая самые глубокие и широкие лужи, и шаркал по дну промокшими кедами, поднимая волну. Спиной чувствовал, что на него, как на сумасшедшего, из всех подворотен глядят десятки удивленных глаз. Поэтому хотелось сделать что-нибудь еще более странное, дикое, сумасшедшее. Во весь голос почитать какое-нибудь стихотворение, например, или запеть красивую песню. Но стихов он не знал, а из песен помнил только блатные. — Не подходили они для торжественного случая.
И оттого, что не было выхода эмоциям, они постепенно начали переполнять Склифосовского, заставляли прыгать, поднимать еще больше брызг. Он теперь не дышал, а хватал воздух легкими, как будто задыхался, и не шел, а как будто парил над тротуаром. Даже подумал — вот как странно, чего радоваться, не из тюрьмы ведь идет, а как раз наоборот.
А дождь все усиливался. Стрелял гром, и молнии пробегали по сизому небу. И это было хорошо.
Мимо пронеслась какая-то легковушка и окатила Склифосовского водой с ног до головы.
— Эх, е… твою мать! — засмеялся он, глядя, как машина затормозила на повороте и из нее выскочил кто-то, хлопйув раскрывшимся зонтиком. Натянув штаны и придерживая их руками, Склифосовский двинулся дальше, навстречу этому человеку.
Он узнал ее шагов через пять. И даже обрадовался, что это она. Наконец-то. И как раз в такой подходящий момент, когда ему совсем ничего не страшно. Совсем-совсем. Подошел к ней, заглянул в лицо и сказал, весело улыбаясь:
— Привет, Евгения.
Она стояла, переминаясь с ноги на ногу, чтобы не намочить дорогие туфли, и холодно смотрела на него. Вот забавно — отчего люди бывают такие злые?