Готический роман. Том 1
Шрифт:
– Но ведь Инге уверила меня, что на этом обруче есть все ключи! – обиженно повторяла Вильма, пока я в тысячный раз пытался затолкать в неуступчивую замочную скважину очередного бородатого красавца, – я забыл сказать, что каждый ключ являет собой истинное произведение древнего кузнечного искусства. А может, даже ювелирного; суди сама – рисунок прилагаю.
В конце концов мы вынуждены были признать, что несмотря на заверения Инге, ключ от этой двери можно считать потерянным, и направились к другой двери, сомнительную честь открытия которой Вильма сразу уступила мне. Может быть, именно поэтому уже второй, снятый мною с обруча ключ с легкостью
Очень быстро перед нами опять оказалась лестница, красивым полукругом уходящая вниз, в темноту – к счастью, я не слишком сильно разогнался и успел в последнюю минуту притормозить восторженный бег Вильмы, а не то она могла бы запросто сверзиться в неведомую даль. Мы перевели дыхание и начали вглядываться в черный провал у нас под ногами. Лестница и впрямь выглядела многообещающе, однако неясно было, скольких ступенек не хватает, и я, собрав весь свой здравый смысл, уговорил Вильму не ходить вниз без большого керосинового фонаря, который висит у нас в свинарнике. Мы немножко поторговались, кто за ним пойдет, и в конце концов решили идти вместе.
Когда мы выбрались на порог кухни, меня ужасно поразил дневной свет – мои глаза так приспособились к темноте, что мне сначала было трудно воспринять переливы солнечных лучей на устилающем двор ковре из опавших листьях. Черт тебя разберет, мать, – ты всю жизнь жаждала привить мне любовь к европейской культуре, ты двадцать лет выламывала мне руки, приучая держать вилку и нож как следует, ты заставляла меня ходить в оперу, когда мои друзья ходили в цирк, но никогда, никогда ты даже не попыталась рассказать мне про опавшие листья! А как я мог хоть что-нибудь понять про твою ненаглядную Европу, в которой вся культура построена на золотистом шорохе опавших листьев, если я родился в стране, где не бывает листопада?
На этом справедливом упреке я закончу сегодня письмо – даже ты не сможешь назвать его коротким. Я только еще раз повторю, что никакого адреса, кроме ящика в почтовом отделении, я тебе пока не дам, потому что терпеть не могу сюрпризов. И не вздумай искать меня по номеру почтового отделения – я выбрал для этой цели городишко подальше отсюда, так что не трудись понапрасну.
И не забудь порадоваться, что твой сын по тебе скучает, такое бывает нечасто.
Твой любимый сын».
Завершив ежемесячное выполнение сыновнего долга, Ури опять открыл верхний ящик бюро, на этот раз в поисках конверта. Но сунув руку под бумагу, он тут же вспомнил, что конверты лежат отдельно, в специально предназначенном для них отделении, как положено в образцовом немецком хозяйстве, – не то, что у его безалаберной матери. Однако прежде, чем закрыть ящик с бумагой, он на миг задержал взгляд на случайно попавшемся опять под руку желтом листе с портретами террористов. К его удивлению это оказался не тот же самый лист, хоть и выглядел он идентичным: фотография Зильке Кранцлер сдвинулась из третьего ряда во второй, а ясновельможный Гюнтер фон Корф занял первое место в левом верхнем углу. «Да у нее тут целая коллекция!» – присвистнул Ури, с любопытством приподнимая пачку бумаги. Под пачкой он нашел еще два листа – тот, что он видел раньше, и третий, на котором знакомые лица были расположены в ином порядке.
Ури решил, что эти листы должны различаться датами их выхода из печати, но не успел проверить это предположение – прямо над ухом громко зазвонил
Ури услышал ее чуть хрипловатое «Алло!» и уже собрался было положить трубку, когда знакомый красиво поставленный баритон произнес:
– Фройлин Губертус? Говорит Руперт Вендеманн.
Хоть подслушивать чужие разговоры было нехорошо, трубка так и прикипела к уху Ури. Инге молчала, слышно было только ее напряженное дыхание.
– Я надеюсь, вы меня помните? – не выдержав ее молчания, спросил Руперт.
– Конечно. Вы – тот самый знаменитый, который сжег свои картины.
– Перестаньте притворяться, Инге. Тогда в кафе вы меня узнали сразу, как только вошли.
– Чего вы от меня хотите? – прямо и жестко спросила Инге.
Ури хорошо знал, как в минуты такой жесткости у нее темнеют глаза и пересыхают губы, от чего ее голос сразу теряет обычно переливающиеся в нем музыкальные полутона и становится вялым и тусклым. Но это не смутило Руперта Вендеманна, который собственные картины сжег – и то ничего, выжил.
– Я хочу поговорить с вами с глазу на глаз.
– О чем?
– Об одном нашем общем знакомом.
– У нас с вами нет общих знакомых.
– Сеньора, вы уже бросили свои пятьдесят пфеннигов в фонтан Тренто?
– Что?
– Я бы бросил целую марку, лишь бы вернуться сюда опять!
– Что с вами, Руперт? Вы пьяны или у вас бред?
– Вот что, Инге, мне надоели ваши игры. Я еду к вам.
– Что значит – ко мне? Я вас не приглашала.
– Я звоню из автомата, который сразу за мостом – там, где начинается подъем к вам в замок. Я буду у вас через пять минут.
– Но я сейчас не могу, у меня тут полно рабочих...
– Я не отниму у вас много времени.
– Я не могу потратить на вас более получаса...
Ури понял, что Инге сдается, и быстро положил трубку, – очень кстати, потому что она уже стояла на пороге спальни. Если раньше Ури не понимал выражения «на ней не было лица», то теперь он его понял.
– Ури! – хрипло сказала Инге в то время, как рука ее оттягивала от горла нисколько не сдавливающий его расстегнутый ворот клетчатой рабочей рубахи. – Какое счастье, что ты здесь! Быстро уведи отсюда Клауса!
– Откуда – отсюда? Он же в свинарнике! – опешил Ури. Он мог ожидать какой угодно просьбы, но при чем тут Клаус?
– С глаз долой! Чтобы никто его не мог найти! – голос Инге поднялся до таких панических нот, каких Ури никогда у нее не слыхал.
– Что я ему скажу? – по-дурацки спросил он, не в силах видеть, как пальцы Инге пытаются лихорадочно оторвать незастегнутую верхнюю пуговицу воротника, который вовсе ее не душил.
– Скажи, что хочешь, только уведи его поскорей!
– Но я бы не хотел оставлять тебя наедине с этим... – начал было Ури и прикусил язык, немедленно понимая, что он выдает себя с головой – сейчас Инге догадается, что он подслушивал ее разговор с Рупертом! Но она даже не обратила внимания на его обмолвку: мысли ее были далеко.