Готовность номер один

Экономов Лев Аркадьевич

И вот мы снова на улице. Снова говорливый людской поток несет нас вдоль витрин магазинов. В иные из них заходим, чтобы купить кой-какую мелочишку себе и товарищам: зубную щетку, лезвия для бритья, крем, нитки.

Наконец все поручения выполнены, и мы не знаем, что нам делать. В самом деле: куда, зимой податься в городе? Не в парк же. Может, в кино отправиться или в музей?

— Побродим по улицам для начала, — неуверенно предлагаю я.

— На патрулей хочешь нарваться?

— У нас же увольнительные.

— Наивняк. Придерутся к пустяку и уведут в

комендатуру полы драить. Это известное дело.

— Что, уже драил?

— Нет. А ребята драили.

Мотыль достает деньги, пересчитывает.

— Я знаю: тут в одном гастрономе на разлив продают шампань. Безопасное место в смысле патрулей, — говорит он. — И напиток вполне безопасный. Сами боги употребляли его, когда хотели быть добрыми. Двигаем?

Мне не хочется признаваться, что я ни разу не пил вина. Даже когда в армию уезжал — не пил.

— Не стоит, — говорю я. — Пойдем лучше в Краеведческий музей.

— Не смеши. Чего я там не видел? Зверей, набитых опилками, старых костей и ржавых топоров… Все музеи одинаковы. Напоминают о бренности собственного существования, о том, что твоими останками вряд ли заинтересуется даже школьный уголок краеведения.

— Тогда в кино.

— И это не фонтан. Мало тебе двух кинокартин в неделю, которые крутят в солдатском клубе?

Рядом останавливается автобус. Выходят пассажиры, среди которых наше внимание привлекает плотненькая рыжеволосая девушка с круглым и белым, как мрамор, лицом. Таких буйных огненно-красных волос я еще не видел. И вместе с тем в ее облике мне показалось что-то знакомое.

— Зина! — неожиданно окликает ее Мотыль.

Девушка вскидывает тонкие дужки бровей, улыбается и подходит к нам. У нее небольшие, с зеленоватым отливом глаза, черные стрелки от них проведены почти до самых висков. Девчата просто с ума посходили по таким стрелкам. У каждой второй их теперь можно увидеть. Чуть выпяченные губы накрашены бледно-розовой помадой.

«Где же я ее видел?» — мучительно думаю я и наконец вспоминаю: на фото у Мотыля.

— Салют, мальчики! — говорит она, откровенно рассматривая нас. — Почему хмурые? Жутко не люблю таких бук.

Зина чуть картавит, а может, нарочно коверкает слова, произнося их с неожиданной расстановкой, подражая речи прибалтов, что считается у девчат модным.

— Это мой корешок, — говорит ей Мотыль, кивая в мою сторону.

— Догадываюсь, — приветливо улыбается Зина. — Вы не спешите?

— Да нет, кажется, — говорит Мотыль.

— Может; проводите?

Мотыль с церемонной галантностью, в которой сквозит насмешка, берет у нее увесистую хозяйственную сумку и бесцеремонно сует мне. Зина подхватывает нас под руки, и мы идем вдоль улицы. Она что-то все щебечет, замедляя шаг, смотрит в витрины магазинов, словно в зеркала, поправляет пышную прическу. Я поглядываю на нее искоса. Бойкая девица. По манерам простовата. Веселая. Или хочет казаться веселой. Видимо, ей нравится Мотыль. И оттого она чуть возбуждена, говорит громче обычного, привлекая внимание прохожих, не находит места своим рукам.

— Мальчики, хотите я вас напою

чаем, — предлагает она у своего дома. — С пирогами.

— С чем пироги? — деловито осведомляется Мотыль.

— С повидлом.

— А почему бы в самом деле не принять это столь своевременное приглашение? — говорит мне Герман. — Время у нас хоть взаймы раздавай. А пирогов я давненько не рубал.

Дома у Зины от ярких красок в глазах рябит. На столе пестрая бархатная скатерть с кистями до полу, ваза с восковыми цветами. А пирогами пахнет — дух захватывает. Я уже отвык от всего этого. Мне даже грустно делается. Стены увешаны цветными фотографиями киноактеров. Среди открыток и Зинины карточки. Она снята в разных позах: в саду, на качелях, в высотном корпусе возле летчиков, облаченных в противоперегрузочные костюмы, на пляже, в лодке. Красные волосы распущены по плечам, собраны на затылке метелкой, уложены короной, заплетены в косы. На всех фотографиях Зина улыбается, показывая белые зубы. Ее позы, пожалуй, несколько театральны, рассчитаны на эффект. И еще в них есть, мне думается, какая-то провинциальность.

— Вот тебе и музей, — усмехается Герман. — По крайней мере, бесплатно. Видно, крепко он втюрился в нее. Ха-ха!

— Кто? — спрашиваю я.

— Старый капрал.

— Кто это? — Мне уже хочется узнать о ней все, все.

Мой вопрос остается без ответа, потому что входит Зина.

У нее несколько расстроенное лицо: оказывается, в примусе нет керосина.

— И вообще в доме нет? — спрашивает Мотыль, мрачнея.

— Вообще есть. В сарайке.

— Ну так вот, Виктор нальет. — Мотыль снимает со стены гитару, пробует, хорошо ли она настроена.

— Это можно, — говорю я, обрадовавшись, что и мне нашлось дело.

Зина подводит меня к окну, выходящему во двор, показывает сарайку, дает увесистый ключ.

— Страшно интеллигентный мальчик, — говорит она, едва я скрываюсь за дверью, — еще совсем ребенок.

Мотыль что-то отвечает вполголоса — не разобрать. Они смеются.

Возвращаюсь через четверть часа. Зина сидит у окна и поет, аккомпанируя себе на гитаре:

Ты глядел на меня, ты искал меня всюду. Я, бывало, бегу, ото всех твои взгляды храня. А теперь тебя нет, тебя нет почему-то. Я хочу, чтоб ты был, чтобы так же глядел на меня.

У нее грудное контральто. Я люблю такой голос.

Сидевший сбоку Герман откидывает назад голову, касается губами Зининой щеки. И при этом подмигивает мне. Зина вдруг замолкает на полуслове. Она смотрит ему в глаза. И видно, не находит, что хотела бы найти. Губы подергиваются в растерянной усмешке. А меня словно обжигает чем-то.

Боюсь, они увидят этот мой стыд, и я листаю, листаю без конца польский «Экран».

«Зачем он целует? — думаю о Германе. — Ведь подло это, раз не любит. А она-то дурочка. Неужели не понимает?»