Готы
Шрифт:
Отыгрывала первая группа: покидали сцену, сворачивали свои провода. Краем глаза видел Благодатский, как выходили на сцену и подключались: Леопардов, Борис и Костя. Возились долго, значительно дольше, чем — предшествовавшие. Слышал вдруг совсем рядом голос:
— Ну, как мы выступили?
Поворачивал голову и соображал: тощая вокалистка подходила и расспрашивала каких-то своих знакомых-родственников, взрослых и серьезных, о произошедшем выступлении.
— Замечательно, — говорили те. — Замечательно…
— Ой, я так волновалась… — закатывала глаза и махала ладонью на раскрасневшееся от напряжения лицо. — Я так рада… Спасибо — что пришли!
— Да не за что! — улыбались
— Не знаю… Надеюсь — скоро! Ладно, вы меня извините — нужно бежать… До свидания! Вы ведь — остаетесь?
— Да, мы остаемся, — отвечали. — До свидания!
Когда убегала — принимались обсуждать подключавшихся музыкантов, возмущались, что — так медленно.
«Правильно, медленно», — думал Благодатский. — «Те-то первые были, настроились до концерта… А этим — теперь приходится: под шум и в спешке. Ничего, сейчас они заиграют — сбежите отсюда, следом за этой, тощей: как услышите».
Когда наконец начинали играть — сбегали не только они, но и — практически все прочие, не ожидавшие слышать такой музыки: медленно и сильно стучали в головы и стены актового зала гитарные аккорды и плакал фоном синтезатор. От голоса Бориса, который вместо того чтобы петь — неожиданно принимался страшно рычать, — удивленно переглядывались. Фьюнерал лениво взмахивал палочками, рассыпал редкие удары по тарелкам и барабанам, пока мелодия вдруг не становилась быстрой — резко и безо всякого перехода. Тогда — молотил уже самозабвенно и обреченно, словно не играл на ударных, а — стрелял из пулемета. Прикрывал пьяные глаза и сильно взмахивал спутанными волосами, которые казались в мелькающем разноцветном свете — то синими, то зелеными, то — красными.
Вместе с алко-готами вставал с кресел Благодатский: бросал на пол и раздавливал тонким носком ботинка окурок, взмахивал хвостом волос и шел к сцене. Прочие — шли в противоположную сторону, к импровизированному пивному бару и — прочь из актового зала: на свободные пространства между ним и лестницей. Не успев дойти до сцены видел вдруг — готочку: оглядывалась на него и пробиралась к выходу, цеплялась локтями за находившихся рядом. «Да, а музыка-то — едва началась…», — вздыхал Благодатский и бросал взгляд на Леопардова: высокий, одетый в черное — как и прочие музыканты, вжимал он пальцами синтезаторные аккорды, свесив вниз, к черно-белым клавишам — вьющиеся светлые волосы. Казался грустным и сосредоточенным. «Авось — не обидится, если я — исчезну. А может быть — и не заметит…» — разворачивался и шел вслед за большинством к выходу Благодатский.
Выходил. Сразу видел среди множества — готочку: маленькая, потерянная, стояла она, прислонившись к стене, и тоскливо пила что-то из узкого стакана. Быстро подходил к ней, брал её за руку. Слышал, как на сцене актового зала — замолкали все инструменты, кроме Леопардовского синтезатора, и Борис тихо шептал в микрофон:
— Но снег — никогда не растает…
Далее — вступали гитары, барабаны: продолжалось то же.
— Привет, — говорила ему готочка: смотрела пьяно и не удивленно, ставила на пол пустой стакан. Картавила.
— Угу, — кивал в ответ Благодатский. — Пошли.
— Куда? — спрашивала запоздало, а сама — уже спускалась следом за ним лестницей на первый этаж: в спину им рычал голос Бориса.
Двери туалетов Благодатский успел заметить еще при входе. Спускались с лестницы, сворачивали в коридор и шли к ним: видела, куда идут, и все равно — вновь спрашивала:
— Куда?
— Сюда, — толкал дверь и входил вместе с ней в одноместный запирающийся изнутри туалет под удивленными взглядами покинувшей его полной женщины в розовой кофте. — Сюда…
В туалете
— Такая противная, некрасивая! — булькала попадавшей в рот водой и запиналась от слез. — Дрянная, дрянная… Никому, никуда… Уйди отсюда, иди на хуй… Блядь, я не могу так больше…
— Да успокойся, все в порядке… — успокаивал ее прислонившийся к стене возле унитаза Благодатский и думал про себя: «Ёб твою мать, истерика! Только этого сейчас не хватало… Хорошо хоть, сортиров тут — два». Доставал из кармана носовой платок, приближался к готочке. Приобнимал ее за плечи, заглядывал в лицо. Смотрела на него, всхлипывала. Держала руки на краю раковины. Принимался уголком платка — стирать размазанный по лицу угольный боевой узор, говорил:
— Ну вот, совсем другое дело… Не плачь, не плачь, ты без черных пятен вокруг глаз — совсем иначе выглядишь…
Слушала его и, казалось, не понимала — что он говорит. Переставала плакать, только потихоньку всхлипывала.
— Так, уже лучше, — выбрасывал в унитаз перепачканный черным платок. — Не будешь ведь больше, не будешь?
— Не буду, — шептала и поворачивалась к Благодатскому — лицом.
Прежде чем приблизить свое лицо к её: мокрому, заплаканному, — взглядывал — на разворачивавшийся комок платка: пропитывался ярко-желтым, и делались невидимыми на светлой ткани следы косметики.
Готочка стояла и тупо таращилась на Благодатского — в ожидании продолжения: вздрагивала и подавалась к нему всем телом, когда запускал пальцы в ее недлинные со следами облезающей краски волосы и целовал. Думал: «Девочка маленькая и дурненькая, на которую не взглянет никто!.. Сейчас, подожди, сейчас… Сейчас — еще крепче обниму, еще сильнее прижму к себе: сейчас почувствуешь меня — внутри…» Чувствовал, как елозила ладошками по спине, и — как поднимался за ширинкой джинсов член: сильно натягивал плотную ткань. Расстегивал от низа к верху — пуговицы на рубашке готочки: прижималась спиной к раковине и с поцелуем — кусала губы и облизывала их крохотным языком. Запускал руки под свободно обвисшие края рубашки, находил чашечки бюстгальтера: приподнимал их вверх, чтобы свободно касаться груди: касался, отнимал губы от губ: скользил языком вниз — начиная с шеи. Там, где грудь — задерживался: сначала — справа, после — слева. Поскуливала, переступала на месте: терла внутренними сторонами бедер — одной о другую. Постепенно доходил до живота: в самом низу его видел: выглядывавшие из-под пояса брюк — трусы. Расстегивал пуговицу и молнию брюк, тянул их вниз. Поднимал голову, видел лицо готочки: открывала рот, издавала звуки, и в то же время — смотрела, словно бы нехорошо понимая: что происходит. Решал про себя: «Если так — то и к лучшему, главное: чтобы опять не устраивала истерики…»
Трусы оказывались — синими и с черными утятами: плоскоклювые, толстые, стройными рядами шествовали они параллельно резинке — справа налево. Не обращал на них внимания: стягивал трусы — следом за брюками, и — запускал пальцы в черный треугольник волос. Принимался облизывать кожу рядом: снизу, с боков: старался протиснуть язык между чуть раздвинутых, насколько позволяла не снятая до конца одежда, ног. Почти не получалось: слегка касался лишь самого края едва заметной в неудобном положении — нежной розово-коричневой кожи. Терся лицом о волосы, чувствовал их во рту: на и под языком. Когда — чуть повышала голос от ощущений и нетерпения, отстранялся. Говорил: