Говорят сталинские наркомы
Шрифт:
Сталин был одет в полувоенную форму: наглухо застегнутая куртка, шаровары защитного цвета, сапоги.
Я впервые близко увидел Сталина.
До этого мне приходилось видеть его только издалека: на торжественных заседаниях, во время парадов, на трибуне совещаний. И всегда этот образ возникал в ассоциации с теми многочисленными портретами, скульптурами, фотографиями, которых много было повсюду. Теперь же передо мной Сталин находился совсем близко, я мог протянуть руку, чтобы дотронуться до него. Многие сейчас хотели быть на моем месте, чтобы вот так близко смотреть на человека,
Конечно, возвеличивание Сталина, которое велось в течение ряда лет в нашей стране, оказывало и на меня огромное психологическое воздействие. Я явился к Сталину, когда у меня вполне сложилось впечатление о нем как о великом человеке, гении и вожде. И теперь, когда был рядом с ним и всматривался в него, я уже не мог иметь о нем другого мнения. Он производил на меня сильное, неотразимое впечатление. Его личность давила на меня своим величием, которое ему было создано ежечасной, ежедневной пропагандой его личности.
Разумеется, как и в каждом человеке, были слабости, промахи и у Сталина. Можно сомневаться во всем, но значение в истории
Сталина от этого не изменится. Справедливость должна быть сильной, а сила — справедливой.
Выступление Сталина было всегда событием. Его выступления всегда ждали. А когда он говорил, все слушали его очень внимательно, с захватывающим интересом, чуть ли не благоговейно. Его речи не были насыщены набором красивых оборотов и фраз. Это были речи, которые зажигали слушателей, зажигали их сознательно и разумно действовать так и идти туда, и решать задачи так, как начертала партия. Он всегда оставался сдержанным в словах, но эти слова были простыми, ясными, понятными. Они содержали такую большую логику, глубину, огромную внутреннюю правду, что их трудно было не понять, не подчиниться, не выполнить их. Сталин непроизвольно привязывал к себе, убеждал и потрясал содержанием своих речей…
Сталина, конечно, я тогда не знал, каким является он на работе: в обращении с руководителями наркоматов, со специалистами. Все это я узнал и увидел позднее. Но в данный момент, когда происходил разговор с наркомом Анцеловичем, он выглядел нервно–возбужден- ным и негодующим.
И, действительно, было от чего прийти в негодование. Дело в том, что после очищения Карельского перешейка от финских войск здесь остались десятки разрушенных предприятий целлюлозно–бумажной промышленности. С тех пор прошло около месяца, а Наркомат промышленности СССР ничего не сделал, чтобы взять их на учет и приступить к восстановлению.
— Почти за целый месяц, — возмущался Сталин, — наркомат не удосужился даже послать на эти предприятия своих работников. Чего Вы ждете? Каких указаний? Нарком Вы или кто? С виду тигр, а на деле, выходит, — мышонок.
Анцелович, волнуясь, едва выговорил:
— Мы уже заканчиваем подбор работников. Хотели доложить наши предложения.
— Доложить, — иронически произнес Сталин. — Зачем докладывать, надо было уже давно действовать… Вам хоть известно, по крайней мере, что там производилось?
Анцелович порылся в своем портфеле и вытащил оттуда блокнот.
— Там предприятия
— А сколько чего в натуре?
Анцелович пожал плечами, подтверждая этим, что ему неизвестно.
Сталин сердито посмотрел на наркома.
— Шляпа Вы, а не нарком! Если Вы недостаточно уважаете себя и не хотите исправить ошибки, — пеняйте на себя.
Анцеловича лихорадило, с лица его лился градом пот. Он растерянно разводил руками, оглядывая присутствующих, ища у них поддержки. Но все стояли молча.
— Кто не умеет беречь малое, тот потеряет и большое, — продолжал отчитывать Анцеловича Сталин.
Признаюсь, мне лично не очень–то было жаль Анцеловича. Я до этого неплохо его знал. Хотя он продолжительное время до назначения наркомом работал в органах государственного контроля, но в моем представлении был каким–то взбалмошным, неуравновешенным человеком. Любил рисоваться на людях, показать себя. В разговорах с людьми старался переговорить их. Вступать с ним в разговор — значило впустую терять время. Он слушал только себя. Анцелович начинал философствовать. Задавал вопросы и сам же на них отвечал. На первый взгляд казалось, что он обладает большим дарованием, но у него совершенно отсутствовало то, что можно было назвать логикой.
— Когда Вы научитесь по–настоящему, оперативно заниматься делами?..
Сталин прищурил глаза, чтобы пристальнее рассмотреть Анцеловича. Тот чуть отвернулся в смущении и проговорил:
— Постараюсь все исправить, товарищ Сталин.
— Вам даже не стыдно за свой проступок и за это Вы вдвойне виноваты. Есть люди, которые все откладывают до завтра, так и Вы. Но Вы рискуете, что завтра Вас унесут из дома вместе с кроватью.
Анцелович был смущен как мальчик, его глаза блуждали по сторонам, руки он прятал то в карман, то сплетал их спереди, словно не знал, как от них избавиться, длинные волосы спадали на влажный лоб…
— Опасными руководителями являются слабовольные люди, пригодные ко всему и ни к чему, — продолжал Сталин. — Вы, наверное, держите в запасе объяснение, что были заняты не менее важными делами?
— Да, увлеклись другими делами, в частности, подготовкой к сплаву леса.
— Значит, некогда было! — ехидно проговорил Сталин. Люди, которым всегда некогда, обыкновенно ничего не делают. Как Вы могли ложиться спать, прежде чем не дали себе отчета, что за день Вы сделали? Потеряешь время — не вернешь, как пролитую воду не соберешь.
— Постараюсь исправить, товарищ Сталин, — снова повторил Анцелович.
— Исправить, — иронически произнес Сталин. — Когда? У наших недругов вызывает удивление, что мы — палец о палец не ударили, чтобы взять в свои руки добро. А Вы сидите у себя в кабинете, словно крыса в сейфе, и ничего не предпринимаете.
Язык Сталина был острым, и он беспощадно разил им Анцеловича.
Между тем Анцелович на эти слова ничего не сказал, продолжая молчаливо смотреть на Сталина.
Для меня молчание Анцеловича было непонятным. В моих глазах он вроде был человеком смелым, волевым. «Скажи, наконец, когда и что сделаешь», — подумал я.