Град огненный

Ершова Елена

В зал заседаний меня приглашают по просьбе Феликса и я понимаю: он заглотил крючок.

На меня не смотрит, угрюмо потирает плечо. Зато Виктор пялится во все глаза, на лице — непонимание и растерянность.

— Вам есть, что сказать? — спрашивает председатель.

Былая решимость куда-то улетучивается. Становится неуютно и зябко, словно передо мной не шесть престарелых ученых, а десять крепких, не знающих пощады преторианцев. Их глаза мрачно поблескивают на безучастных лицах, голенища сапог обволакивает туман, и пустой голос

шелестит:

— На все воля Ее…

— Есть, — отвечаю, и язык прилипает к гортани. Сперва кажется, что кровотечение возобновилось. Дотрагиваюсь пальцами до верхней губы, но ощущаю только шершавость щетины, тогда продолжаю: — Я вспомнил этого господина. Он приезжал в ре…били-тационный центр.

— Что-что? — перебивает Торий. — Феликс приезжал к вам в центр? Зачем?

— Полагаю, работать, — подает голос он.

— Когда? Почему мы не встречались? — не унимается Торий.

— Потому что мне нужны были не вы, а он! — Феликс тычет в меня пальцем и удрученно качает головой. — Несчастное создание! Сколько сил понадобилось, чтобы вернуть его к нормальной жизни после того, во что вы его превратили! Сделать из разумного существа насекомое? Да кто вообще додумается до такого?

Ежусь. Его слова ворошат прошлое, и воспоминания поднимаются, как ил со дна. Я снова ощущаю себя семечком в сердцевине исполинской туши. Электроды, проникающие глубоко в тело — гораздо глубже, чем кто-то может представить, — посылают щекочущие импульсы прямо в головной мозг. Фасетчатый окуляр обеспечивает круговой обзор, и я могу разглядеть удаленные объекты так же хорошо, как если бы они находились в десяти футах. Пахнет гарью и смазочными маслами. И никак не укладывается в голове, кто я теперь: пилот механического монстра или единый живой организм?

— Я до сих пор лечусь у терапевта, — говорю вслух, и тяжесть панциря пропадает, а я возвращаюсь в свое мягкое и уродливое тело. Слизняк, потерявший раковину. Я провожу кончиком языка по сухим губам, но не чувствую привкуса ни меди, ни масла, и договариваю: — Тогда я заинтересовался экспериментом 'Четыре'. Ведь он касался меня.

— И как много вы узнали о четвертом эксперименте? — склонив голову набок, спрашивает председатель.

— Ничего, — отвечаю. — Я ничего не узнал. Потому что мой лечащий врач не получил ни одного документа из архива института. Их просто не оказалось.

— То есть как? — спрашивает председатель.

— Это неправда! — кричит Торий и заливается краской. Он никогда не умел лгать и не умел скрывать свои мысли. В какой-то момент его становится жаль. Но гул в голове возобновляется, и вместо лица Виктора я вижу Пола и застывший в мертвых глазах вопрос. Потом это уже не Пол, а Расс — его лицо перечеркнуто тенями от решетки, губы шевелятся и шепчут: 'С верой в сердце умирать легко и не страшно…'

— Никто не умрет, — говорю я.

— Что-что? — переспрашивает председатель.

Моргаю и призраки тают. Передо мной только перекошенное

лицо Вика и довольное — Феликса. Я отворачиваюсь от них обоих и произношу ровно и четко, словно отдаю приказ:

— В архиве института нет отчетов по четвертому эксперименту. Вы можете проверить. Кто-то забрал их.

— Ты! — кричит на Феликса Торий. — Ты украл мою работу! Ты украл документы!

— Чушь! — огрызается тот. — У меня нет доступа!

— Тишина в зале! — постукивает по столу председатель. — Ти-ши-на!

— Профессор Торий мог утаить часть документов, — твердо говорю я. — Чтобы устранить конкурента.

Виктор вскакивает с места, будто его подбрасывает взрывом. Я готовлюсь к новой порции обвинений, и в зале начинается волнение. Председатель приподнимается с места. Феликс напрягается, высматривая пути к отступлению. А Виктор все еще стоит, сжимая кулаки. И смотрит не на председателя и не на Феликса, а на меня.

'Зачем?' — спрашивает его взгляд.

А что я отвечу?

Он первым опускает глаза. И плечи опускаются. И обвисают уголки рта. Словно лопаются поддерживающие его пружины. Я даже слышу тонкое и пронзительное 'дзынь!'. Так рвется протянутая между нами нить, возникшая еще в Даре.

Единственный человек, которому есть до меня дело.

— Вы хотели что-то сказать? — доносится глухой вопрос председателя.

Вик отрицательно дергает подбородком.

— Нет, — тихо отвечает он. — Ничего. Простите.

Садится и замолкает.

Меня просят покинуть помещение. Я прохожу мимо Виктора, и в спину втыкаются иглы чужих взглядов. Я знаю: нельзя поворачиваться к врагу спиной. И только что доказал: нельзя поворачиваться и к другу.

Нет любви. Нет доверия. Нет привязанности. Нет благодарности. И справедливости тоже нет.

Ты должен был сразу понять это, Вик. Ты должен был.

* * *

Дожидаюсь на улице.

Виктор провожает гостей, но выглядит потухшим и мертвым. Зато Феликс счастлив донельзя и раздут от самомнения, чем здорово напоминает Морташа. Отзываю его в сторону.

— Я выполнил часть сделки, — говорю вполголоса. — Очередь твоя.

— Это не будет так легко и быстро, как ты думаешь, — шипит он, косясь по сторонам. Он хочет поскорее отделаться от моего общества, но я намерено затягиваю пытку.

— Васпы умеют ждать. Но в твоих интересах устроить нашу встречу как можно быстрее, — я думаю о Расе, который согласился на повторный тест Селиверстова. И хотя процедуру отложили, я не могу сказать, надолго ли.

— И еще, — продолжаю, — к пятнице ты вернешь документы об эксперименте 'Четыре' Торию.

Феликс в возмущении откидывает голову.

— У меня их нет!

— Значит, у тебя целых четыре дня, чтобы подделать их, — беспечно отвечаю я. — И не думай солгать. Видишь?

Указываю в конец улицы. Дворник прекращает мести тротуар и поднимает ладонь в знак приветствия.