Град огненный
Шрифт:
Наверху прокатывается грохот. Торий задирает голову, покрасневшими глазами вглядываясь во тьму и дым, словно пытаясь проникнуть взглядом сквозь перекрытия. Он поднялся и теперь стоит, пошатываясь, опираясь на обломок, послуживший нам укрытием. Может, он ждет подкрепления? Может, надеется на помощь? Не знаю, почему сюда, на нижний ярус, спустился только один военный (хотел поиграть в героя?). Но знаю, что вслед за одним придут другие.
Я снова смотрю на Тория. Его трясет не то от страха, не то от озноба. Он кутается в лохмотья, которые когда-то были его одеждой. И я понимаю, что если нам удастся
Думаю недолго: на счету каждая секунда. Склоняюсь над мертвым васпой: ворот его гимнастерки окровавлен, на груди тоже расплываются пятна, но это пустяки. В остальном одежда цела, и я начинаю расстегивать гимнастерку одеревеневшими пальцами.
— Ходить можешь? — бросаю через плечо.
Торий молчит, но я слышу его дыхание — болезненное и хриплое. Чувствую волны страха и удивления, которые бьют в спину не хуже контузившей меня взрывной волны.
— Если можешь, подойди и сам сними сапоги, — ровно произношу я.
Мертвое тело всегда тяжело и неповоротливо, но мне удается стянуть гимнастерку, почти не замаравшись в чужой крови.
— Я… не буду, — хрипло говорит Торий.
Его трясет сильнее прежнего, по лицу градом катится пот.
— Я не стану… надевать одежду с мертвого, — добавляет он.
— Будешь! — жестко отвечаю я и начинаю стаскивать с трупа штаны. — Если хочешь жить.
— Почему с васпы? — теперь в голосе слышится отчаянье, и это злит меня, потому что кроме отчаяния я чувствую в этих словах брезгливость. Поворачиваюсь к Торию лицом, и он отшатывается, уколовшись о мой взгляд.
— Пока ты с васпами, ты должен выглядеть, как васпа, — холодно произношу я. — Это — твоя гарантия остаться в живых среди нас. Если вдруг убьют меня.
— Если я буду выглядеть, как вы… тогда меня убьют люди, — тихо возражает он.
— Они убьют тебя в любом случае. Пока ты с нами — ты предатель для них, — я швыряю ему гимнастерку. — Надевай!
Торий подхватывает гимнастерку за рукав. Он более не перечит мне, но и на помощь не спешит. Сапоги я стягиваю сам и точно также швыряю их Торию. Мне уже плевать, будет ли он надевать их или нет. Голова гудит, как растревоженный улей, предметы начинают двоиться и плыть. Я наклоняюсь над телом васпы, чувствуя, что еще немного, и меня вырвет прямо на труп. Но в ту же самую секунду Торий кричит:
— Осторожно!
Толкает меня в плечо и падает сам.
Над нашими головами проносится автоматная очередь. Я перекатываюсь через труп. Запах крови и дыма щекочет ноздри, и я вижу, как из разлома в стене появляется еще одна фигура в противогазе. На этот раз я не медлю и расстреливаю военного в упор. Он валится на спину и бьется затылком о край обрушенной балки, но я не хочу проверять — мертв он или только ранен. Перекидываю через плечо автомат и тяну Тория за плечо.
— Уходим!
В последний момент я подбираю пистолет убитого васпы и сую его за пояс — оружие лишним не бывает.
Морташ говорит, у васпов отсутствует инстинкт самосохранения. Нас создавали как идеальных солдат, камикадзе, на момент инициации уже познавших, что такое смерть. Это соответствовало действительности, пока жила Королева. Тогда ни один васпа не задавался
А вместе с ним пришел страх.
Страх — это диверсант, ломающий твой мир изнутри. Когда нажата большая тревожная кнопка, понимаешь, что некие важные элементы твоего существа разрушены, и сражаться больше нечем и незачем, поэтому остается одно — отступать.
Во время бегства из разрушенного Улья Торий доверял мне, своему палачу, куда больше, чем своим соплеменникам. Для него военные Южноуделья, стреляющие в спину, не разбирающиеся, кто перед ними, человек или васпа, не были спасителями — только угрозой.
Я подстрелил еще троих у спуска в катакомбы. И видел облегчение на лице Тория — смерть каждого из преследователей увеличивала его собственные шансы на выживание.
Потом Торий не раз скажет, что почти ничего не помнит из происшедшего. Но это выглядит, как оправдание. С его точки зрения — неправильно радоваться смерти людей. Мне кажется, он винит себя за это. Но я — не виню.
"Не ты — так тебя", — гласит закон самосохранения.
И в ту ночь я понял, что тревожная красная кнопка одинакова у людей и у васпов.
Облава продолжается еще несколько дней.
Мы прячемся на болотах, выхаживая раненых и откачивая отравленных сонными дротиками. Время от времени до нас доносится лай собак, специально обученных распознавать запах васпы. Но мы обмазываемся грязью и перегноем и уходим дальше в болота — туда собаки не суются. А ночью прячемся в чащу, за бурелом и наблюдаем, как по кронам сосен и кедров шарят прожектора вертолетов.
Питаемся плохо — в Дарских лесах мало дичи, лишь иногда удается подстрелить утку, а чаще — ворону. Костер разводим в крайних случаях. Наша одежда пропитана сыростью и потом — из-за недостатка глюкозы мы ходим мокрые, как мыши, и к концу первой недели вместе с чувством постоянного голода наступает слабость и раздражительность. Офицеры больше обычного срываются на молодняке. Солдаты выглядят заторможенными и отупевшими. Меня после контузии мучают головные боли и приступы тошноты, и это напоминает время, когда Королева допустила меня до претории, накачав двойной порцией яда.
Но хуже всего приходится Торию: он человек и он болен. И тем глупее выглядят его попытки быть полезным.
— Хочу честно отрабатывать свой кусок воронятины, — шутит он.
С юмором у васпов хуже, чем с едой. Но в моменты, когда у Тория спадает температура, а сил достает на то, чтобы хоть как-то самостоятельно передвигаться, он собирает ветки для шалашей и готовит ужин, и перевязывает раненый молодняк. Но моменты просветления случаются нечасто.
Большую часть времени Тория лихорадит. В бреду он бормочет что-то о своей вине за все, что творилось и продолжает твориться в Даре. Он говорит, что теперь все будет по-другому. Королева мертва — и больше нет смысла следовать устаревшим правилам. Это шанс измениться, перестать жить по заложенной программе разрушения. Если мы согласимся, если разбудим спящую человечность — то человечество повернется к нам лицом.