Град огненный

Ершова Елена

— Да почему? — в раздражении спрашивает он.

И я молчу некоторое время. Думаю. Я не рассказал ему о дневнике Пола раньше, не могу сказать и теперь. Поэтому отвечаю другое:

— Морташ будет счастлив. Когда узнает, что лидер… что я сорвался — он будет счастлив. Он растрезвонит на телевидении… и в газетах. Что подумают люди? Что подумают васпы? Какой пример… подам? — я стараюсь говорить убедительно, но мой голос все еще звучит хрипло и срывается, и я тороплюсь сказать, и волнуюсь, и путаю слова. — Нет, нет!

Это нельзя… ты понимаешь?

Я натягиваю ремни. И мои мышцы тоже болезненно натягиваются, а я чувствую покалывание в поврежденной руке и стискиваю зубы. Немного успокаивает одно: если Виктор не позвонил в отдел по надзору, пока я валялся в отключке, не позвонит и теперь.

— Успокойтесь, голубчик! — произносит над ухом другой знакомый голос. Надо мной склоняется грузная фигура моего доктора — мне кажется, он появляется из теней, хотя на самом деле, конечно, все это время сидел в изголовье. Сейчас он кладет ладонь на мой лоб, и я в изнеможении падаю обратно на подушку.

— Пока все идет хорошо, — проверив пульс, резюмирует он. — Полагаю, можно обойтись своими силами. У вас это в первый раз?

Меня начинает потряхивать в ознобе. Я хочу ответить, но мышцы лица сводит спазмами, губы немеют и не слушаются.

— У него это в первый? — тогда доктор задает вопрос Виктору.

Тот энергично кивает, отвечает (как мне кажется — немного испуганно):

— Сейчас в первый, — и поправляется, — я имею в виду, в первый раз после Перехода.

А я вспоминаю, что три года назад он также был свидетелем моего срыва — и что характерно, тоже после моего неудачного общения с женщиной. Неудачного для нее, разумеется.

— Не беру в расчет, что было до, — отмахивается доктор, и я благодарен ему за эти слова. — Хорошо, что сейчас это в первый. И плохо, что это произошло вообще. Особенно, в такой чудесный день, — он смотрит на меня с грустной улыбкой. — У вас ведь день рождения сегодня?

— Скорее, смерти, — отвечаю с горечью.

Торий закатывает глаза, но доктор никак не комментирует мои слова. Вместо этого достает сложенную вдвое разноцветную картонку.

— А у меня для вас подарок, — говорит он и кладет на стол. — Вообще это мне жена купила, но вы знаете, я страшный трус и очень боюсь высоты. Возможно, вам пригодится…

Я ничего не понимаю, но не хочу расспрашивать. Меня волнует другое. Кашляю, произношу сипло:

— Вик… оставь нас…

Тот хмурится, смотрит исподлобья. Я понимаю: ему не нравится это. Но есть некоторые вещи, о которых ему лучше не думать.

— По… жалуйста, — выталкиваю я. — Ненадолго…

Доктор поворачивается к нему, говорит мягко:

— Оставьте, раз пациент просит.

Виктор пожимает плечами, говорит сухо:

— Хорошо. Если понадоблюсь — зовите.

И выходит. Доктор мягко закрывает за ним дверь, садится рядом, спрашивает участливо:

— Ну-с, молодой

человек, вижу, вы немного пришли в себя?

Я сглатываю комок, отворачиваюсь — его внимательный взгляд буравит меня, он неприятен, как был неприятен любопытный взгляд Полича. Так смотрят на опытный образец. Но, возможно, я сужу предвзято.

— Болит ли у вас что? — все тем же мягким тоном продолжает доктор.

— Болит… — шепчу я, но смотрю не на него — на выцветшие обои, на сплетение геометрических узоров. Вот изогнутый спинной плавник. Вот черный глаз, бесстрастно глядящий сквозь океанскую бездну — и таящий в себе тьму, полную опасных чудовищ.

— Что же, голубчик? — голос доктора тоже проникает в сознание издалека. Между нами — слои воды и тумана. Мы — существа полярных миров. И я никогда не постигну до конца его свет, так же как он не постигнет всю глубину моей тьмы.

— Душа, — отвечаю я и поворачиваюсь, наконец, к нему лицом. — Удивлены?

Мне хочется, чтобы в его глазах появился страх. Или отвращение. Или любое другое чувство, знакомое мне. Но доктор смотрит с сожалением и улыбается грустно.

— Вовсе не удивлен, — отвечает он. — Я ведь говорил, что растить душу — процесс болезненный. Поэтому вы резали себя?

Я сжимаю и разжимаю пальцы — это единственное, что я сейчас могу и единственное, что доказывает — я все еще жив. Раненная ладонь отзывается саднящей болью. Доктор качает головой, произносит:

— Ну что ж. В любом случае, я рад, что в вас, наконец, проклюнулся этот прекрасный росток. Ведь иначе вы бы не попросили своего друга позвонить мне.

Друга? Я морщусь от боли. Его слова вонзаются в мозг, будто раскаленные иглы.

— Я хотел проверить, — говорю. — Теперь знаю… я не первый васпа, так?

— Да, голубчик, — не спорит доктор. — Вы не первый мой клиент. Я ведь говорил, что…

— Не первый со срывом, — перебиваю его и чувствую, как губы кривятся и подергиваются от волнения. — Вы хорошо знаете… как пользоваться инъекционными дротиками, — я ухмыляюсь криво, добавляю, — судя по меткости… глаз у вас пристрелян.

Он некоторое время молчит. Брови нахмурены. Губы сжаты в бескровную линию. Но он все-таки не выглядит напуганным, как мне хотелось бы. Доктор быстро берет себя в руки, ставит на колени аптечку.

— Вы правы, — наконец, вздыхает он и отщелкивает замки. — Я сотрудничал с реабилитационным центром с момента его открытия. Вы же знаете, голубчик, не все васпы были сознательными добровольцами.

Хорошая попытка!

Мне хочется смеяться, но я стискиваю зубы. Не теперь. Этот тип гораздо умнее, чем кажется на первый взгляд. Гораздо хитрее. А поэтому — опаснее.

— Вам, дружочек, теперь надо отдыхать, — продолжает доктор и достает из аптечки шприц. — Вы понимаете, некоторое время придется соблюдать постельный режим.