Град Петра
Шрифт:
— Экой умник! Война какая-нибудь всяко постигнет — цари без войны не сидят. Алексей мал ещё. Бояре перегрызутся, опять, поди, смутное время будет.
— Всё может быть, за грехи-то...
Шёпот едва слышен. Солдат молодой и, видать, грамотен, словеса вставляет церковные.
— Вознесётся смиренный, а гордый попран бысть... Почто царь собачьи кудри носит?
— Какие собачьи? Парик это... Собачьи! Лопаточник наболтал, что ли?
Объявился в соседней роте колдун, гадает по бараньей лопатке, раскалённой в огне, по трещинам и пятнам, на ней возникающим.
— Суеверны суть прокляты, тьфу! Писание гласит: антихрист народился. Грядёт скоро.
— Ты прикуси язык, парень...
Он и старовер к тому же, крестится двумя перстами, тайком. В трёх перстах, мол, сатана заключён.
— Патриарха не стало, обителей святых закрыто сколько... Колокола на пушки — не грех разве?
— А стреляет же... Не стреляла бы, коли грех. Божья воля, значит.
— Заруби себе: царь для державы нашей старается. Он толщу боярскую поубавил. От бояр ох зла развелось!
— Кабы не Пётр Алексеевич, были бы мы под шведом или под немцем.
— Мы и сейчас под немцем, — упрямится молодой. — Вон майор Кауниц, аспид, измывается над русскими... Ох, пришли люди чужие, ведут путём неведомым...
Опасные речи. Потомок, разбирая бумаги Тайной канцелярии, записи допросов под пыткой, услышит голоса, сдавленные растерянностью, невзгодами, страхом.
В раздумье о будущем двигались к Ниеншанцу русские люди, одетые по-иноземному. Непривычно им в этих мундирах, в унылом крае, где солнце светит скупо, завязнув в тучах, а ночи для сна, почитай, нет. Спорят солдаты, по-разному судят царя. Бояр прижал — это перво-наперво. Солдату ласку кажет. На войне удачлив. Азов взят, турки и те побиты, не только крымцы. У шведа Орешек отняли. А бывало — лишь терпели от соседей, отдавали своё кровное.
Бомбардирскую роту — двести штыков, шесть пушек, четыре мортиры — ведёт офицер-саксонец. Косая сажень в плечах — шлёпает по лужам, далеко разбрызгивая грязь и словно дремлет на ходу. Очнётся и каркает:
— Айн, цвай, айн, цвай...
Царь выбрал его под стать себе, любит рослых.
Царевич и наставник его Гюйсен едут верхом впереди роты, однако поодаль от шумливого, неопрятного саксонца. Алексей сидит в седле понуро, безучастно. На бледном, будто обмороженном лице — резкие дуги чёрных бровей. Взгляд тёмных глаз обращён как бы в себя. Всем видом своим показывает тринадцатилетний отрок, что в походе он участник невольный. Напрасно барон Гюйсен, многоучёный пруссак, затеял урок гистории — ученик прерывает его.
— Для чего эта земля, скажите? — произносит он, вяло смахнув со лба капли дождя.
Внезапность вопроса смутила барона. Царевич, не дождавшись ответа, заключил:
— Не для нас создана... Для них вон…
И протянул руку к муравейнику, уже разворошённому копытами.
— Битте, майн принц! — спохватился наставник. — Пожалуйста, по-немецки!
Его высочество отмалчивается. Ходуном ходят скулы под нежной кожей. Своенравно и не по-детски. Откачнулся от колючей ветки, выдавил:
— Худая сторонка.
Барон скорее угадал смысл, чем понял. Однако не имел духу похвалить пейзаж, столь отличный от ухоженных пажитей германских. Ответил примирительно:
— Натура такова, принц. От неё всюду есть польза.
Сторонка не радует и Шереметева. Сечёт ледяной дождь. Стратег укрылся епанчой, длинной, до пят, подбитой войлоком,
Смолоду, в кампаниях против крымцев, бросал в бой татар и казаков, наловчился подчинять их. Лихие, своенравные всадники в бараньих шапках, в атаке храбрецы одержимые, они больше по душе боярину, чем вышколенные драгуны или фузилёры.
Холодно и в епанче, рука тянется к фляжке с водкой. И скучно. Поначалу скрашивал путь Брошка — песенник и шут, Бориса Петровича дворовый.
Он речка Во-олга, Широка да до-олга...Рядом несёт последние льдины Нева — насупленная, ещё чужая, о которой, может, и были сложены песни, да забылись. По ней следуют сотни лодок. Гребцы тормозят вёслами, чтобы не зарываться вперёд. По краю суши, отираясь в кустах, пробираются дозорные — на случай сигнала с реки.
Брошка выдохся на ветру, умолк. Раздался тенорок Ламбера [15] , неугомонного француза. Нагнал возок, пригнулся, осадив холёного белого жеребца.
— Погода для собак... Собачья, да?
Окатил брызгами с капюшона, отчего Шереметев брезгливо дёрнулся.
— Пардон... Это дождь, как во Фландрия, когда я и мосье Вобан...
И зачастил. Всегдашняя погудка его: я и Вобан. Пускай он взаправду великий фортификатор, мосье Вобан, да ведь надоело...
15
Ламбер — француз, инженер, в 1701 г. поступил на русскую службу; участник осады Нотебурга и Ниеншанца, основания Петербурга; в 1711 г. арестован в Пруссии русским посольством как дезертир.
Тридцать три крепости построил Вобан, осаждал пятьдесят три — и почти все успешно. И состоял при нём маркиз Ламбер де Герен, любимейший будто бы ученик. Коли верить, предок воевал на Святой земле, — фамилия, значит, старинная.
Если так, — предосудительно тем более... Не в обычаях русских продавать шпагу иноземному потентату. Саксонцы — те союзники. Воевать бы следовало маркизу в армии Людовика [16] , в той же Фландрии. С Вобаном своим... Учитель там, а ученик — пых, вильнул хвостом, да к Августу, а от него к царю. Двух монархов сменил.
16
В армии Людовика... — Людовик XIV (1638—1715) — французский король с 1643 г. из династии Бурбонов.
А отличался, видать, не шибко — прикатил инженер без градуса, без слуги, на почтовых. В кармане шиш... Французы были редкостью, и Шереметев наблюдал настороженно. Маркиз удивил тем, что ел лягушек и улиток, а паче — стремительной своей карьерой. Сейчас, через три с половиной года, генерал-инженер. Кавалер ордена Андрея Первозванного. Правда, отважен, этого не отнимешь.
Фельдмаршал приподнялся, подмял под себя подушки, сел повыше, дозволил развлечь себя беседой.
— Климат фламандский, чай, потеплее здешнего. Крут наш авантюр, господин маркиз, а?