Град Ярославль
Шрифт:
Первушка, стосковавшийся за несколько дней по плотницкой работе, ступил к одному из трудников.
— Дозволь топоришком поиграть, друже.
Трудник обернулся, и Первушка оторопел: перед ним оказался… Гришка Каловский, тот самый Гришка, который едва не убил его своей дубиной, и который открыл ляхам ярославские крепостные ворота.
— Ты-ы?
Гришка обмер, но его растерянность была недолгой. Он воровато оглянулся на трудников и взмахнул топором.
— Получай, сука!
Но Первушка успел перехватить его руку.
— Иуда!!
Завязалась борьба. Топор
— Отпусти, — кривясь от боли, — прохрипел Гришка и разжал пальцы. Топор глухо стукнулся оземь, а тут и трудники набежали.
— Охолонь, дурьи башки! Чо за топоры схватились?
— Это он, он! — закричал Гришка. — Чужак. Обитель высматривает!
Кричал и поглядывал на спасительные ворота Каличьей башни, до которых оставалось два-три десятка саженей.
Первушка, не отпуская заломленную руку, гневно бросил:
— То — гнусный изменник. В Ярославле ляхам ворота открыл.
— Вона! — ахнул один из служек.
— Навет! — заорал Гришка. — Это он ляхам продался, вот и кинулся на меня с топором. Хватай пса! Вяжи!
— Вона… Разбери тут. А ну, робя, вяжи обоих — и к стрельцам.
Первушка не противился, а Гришка норовил вырваться, но сильны и ловки руки молодых монастырских трудников.
Гришка от всего отпирался: ворота крепости не открывал, к ляхам не бежал, а ушел из Ярославля с перепугу, ибо многие ярославцы еще до вторжения поляков по иным городам разбрелись.
Стрелецкий пятидесятник Тимофей Быстров доложил о Гришке келарю, на что тот молвил:
— Григорий Каловский не подлежит мирскому суду, ибо он ныне на службе в Троицком монастыре.
— Но он изменил Ярославлю, там его и судить.
— Вина его не доказана. Назови видока, сын мой.
— Да о том весь Ярославль ведает, отче! — загорячился пятидесятник. — Гришка открыл врагу Семеновские ворота. Об этом стрельцы сказывали, кои у ворот в карауле стояли.
Авраамий был невозмутим, лицо его приняло насмешливое выражение.
— Стрельцы стояли в карауле, а Гришка пришел и открыл ворота. Нелепица.
— Никакой нелепицы. Гришка воспользовался случаем. Ляхи подожгли острог, а стрельцы кинулись его тушить. Вот тут Гришка и совершил подлую измену.
Авраамий, прямой, подбористый, с массивным привздернутым носом, с пепельной клинообразной бородой и плоскими мышачьими глазами, недоверчиво покачал лобастой головой.
— Пустые слова, служивый. Где видоки?
Видоков у Тимофея Быстрова не было. В тот день, он стрелецкий десятник, находился совсем в другой стороне крепости, а потом услышал разговор, что Гришка Каловский зашиб насмерть кого-то из стрельцов и открыл ворота врагу.
После осады воевода Никита Вышеславцев тотчас снарядил дворянина Богдана Кочина (с десятком стрельцов) в Вологду, дабы там сколотить новую рать. В Вологде Тимофей Быстров провел несколько месяцев, а когда вернулся в Ярославль, то находился там недолго: под началом Акима Лагуна отправился под Москву в ополчение Прокофия Ляпунова. За последние месяцы случай с Гришкой Каловским несколько позабылся, и вот
— Видоков у меня нет, отче.
— На нет и суда нет. Каловский останется в монастыре и коль вина его сыщется, будет пытан с пристрастием.
Огорчился Тимофей Быстров: он не сомневался в измене Гришки, но видоков у него и в самом деле не оказалось.
Выезд владыки Кирилла был намечен на другое утро. За час до отъезда пятидесятник приказал снять дозор, поставленный в трех верстах от монастыря по московской дороге. Тимофей ведал: дорога сия кишит разбойными шайками Заруцкого, которые могут оказаться и на пути следования Кирилла. Правда, стычки с ворами он не опасался, ибо разбойные ватажки были не столь уж и велики — в десять, пятнадцать человек. Его же стрелецкий отряд надежен, испытан в боях.
Стрельцы, вернувшиеся из дозора, изведали о захвате Гришки Каловского. Васька Рябец, нескладный рябой жердяй с длинным увесистым носом, задохнулся от гнева:
— Да он же меня в воротах кистеньком огрел, вражина!
Пятидесятник оживился:
— Рассказывай!
— А чо рассказывать? Впятером у ворот стояли, а тут народ кинулся огонь тушить, и стрельцы на стены полезли. Я замешкал, а Гришка еще допрежь к воротам подходил. Все пытал: крепки ли запоры, служивые, выдержат ли натиск злодеев? Приглядывался, вражина! А как стрельцы на стены убежали, Гришка вытянул из подрясника кистень и меня по башке шмякнул. Тут я и копыта отбросил.
— Да как же ты жив остался? По тебе, чай, десятки ляхов пробежали.
— Может, и пробежали, Тимофей Петрович, но Господь милостив. Очухался я в какой-то убогой избенке, старичок надо мной наклонился. В рубашке-де ты родился, стрельче. Мы тебя едва в братской могиле не закопали.
— Да ты никак в Божедомке оказался, что у храма Владимирской Богоматери..
— В Божедомке, Тимофей Петрович. Не упомню, сколь дней в Божьем доме провалялся, спасибо добрые люди с того света вытащили. Да я этого Гришку на куски изрублю!
— Сей мерзкий паук давно казни заслуживает. Он и меня когда-то дубиной шарахнул, — сердито произнес Первушка, находившийся среди стрельцов.
— А ну пошли к келарю! — решительно взмахнул рукой пятидесятник.
На сей раз Авраамий Палицын не стал задерживать у себя Гришку Каловского. И дело вовсе не в видоке. Ныне он, Авраамий, в ореоле славы: о троицких грамотах изведали многие города Руси. Имена архимандрита Дионисия и келаря Авраамия Палицына ныне звучат не менее высоко и достойно, чем имена Пожарского и Минина, но еще больше зазвучат в Ярославле троицкие имена, когда Совет всей земли изведает, что в монастыре пойман изменник, благодаря которому был захвачен и выжжен целый город, сожжены монастыри и храмы. Он, келарь, отпишет Совету грамоту, в которой не преминет сказать о своих заслугах…