Граф Калиостро
Шрифт:
Бегут Васильостровские пустыри, заборы, тусклые фонари на полосатых, столбах, хлебные магазейны, кордегардии.
Феникс вдруг оглянулся. Его оскаленные зубы показались громадными, лошадиными.
– - Никогда никому не догнать -- Феникса, Феникса!
И почудилось Кривцову, что они оба бегут на месте. "Вечный бег. Недвижна вселенная", -- пронеслось в голове бакалавра. Задыхаясь, он стал отставать.
Черный плащ вздулся, шумя раскинулся в воздухе, -- граф Феникс поднялся над мостовой. Толстые икры, подошвы тупоносых башмаков мелькнули в бледном небе над головой бакалавра.
С пронзительным свистом, как черная машина, Калиостро пронесся над шпилем адмиралтейства, зацепил полой золоченый кораблик, рванулся, взвился... Ночной ветер затрепал на кораблике черный лоскуток испанского дорожного плаща.
– - Амо, амо, -- безумно мычал Кривцов. А хотел крикнуть -- Феличиани, философский камень, любовь...
* * *
Старый канцлер вернулся из города за полночь, букли растрепаны, сам сердитый. Выбрался из кареты, а в сени из круглой залы выбежал навстречу дворецкий Африкан, тоже растрепанный и сердитый.
– - Батюшка, Иван Перфильевич, -- страсти!
– - старик упал канцлеру в ноги.
– - Граф иностранный с секретаришкой твоим подрались -- баталия! Я в кабинет было сунулся, да назад -- оплеушины, шпагами колятся, бумаги пожгли, в окна попрыгали.
В кабинете еще летал черный пепел. Елагин заглянул в открытое окно.
– - Никого нет. Невысоко, не убьются. Убегли, куда ни есть... Ступай, дед, я все разберу.
Африкан, уходя, поднял с паркета Калиострову табакерку, у которой перламутровая крышка отскочила с шарниров.
Старый канцлер собрал обгорелые обрывки, клочки записок. Серые буквы на кусках пепла рассыпались от прикосновения.
– - Ах, петухи, весь труд свой пожгли... А тут и государыня слышать о Калиостре не хочет: выслать без замедления... Вот тебе и чудесное золото.
Канцлер сел в кресла спиною к колбе. Сердито нахмурился. И вдруг в тишине за спиной послышался звук, чистый и легкий, как бы звук падения червонца.
Под стеклянным жбаном на оловянной тарелке заиграл желтым светом кристаллик металла.
– - Никак из колбы упал, -- прикинул его на руку канцлер.
– - Что такое? Столь чистый блеск.
Он бросил кристалл на тарелку. Тот подпрыгнул, издав ясный звон. Канцлер порылся в кармане камзола, кинул на тарелку империал, тот упал тяжелее, но его звон был таким же ясным и как бы прохладным -- гармоническим звоном золота.
– - Золото?
– - поднял белые брови Елагин.
– - Чистое золото?
Он засмеялся, подкидывая в ладонях сияющий кусок.
– - Золото, золото... Рыцари Розы и Креста обладают тобою. Первая ступень к истине пройдена.
Но посмотрел на груды черного пепла, на обгорелые обрывки бумаг и нахмурился.
– - Однако они сожгли все тайные формулы до остатней... Никак сгорело чудесное золото мое?
ФАВОРИТ ИМПЕРАТРИЦЫ
Как лебедь на водах Меандра,
Пропев, умолкнет навсегда.
Херасков
Сандро де Каглиостро,
Так через год писала императрица корреспонденту своему, барону Гримму, в Париж.
В столице все лето, да и зиму с опаской передавали слух, сердивший весьма государыню: будто тот испанский полковник, маг Калиостро, который являлся ко двору в черном наряде, словно на парадную панихиду, -- не человеческим путем покинул Империю, а вылетел из ее резиденции по воздуху, на черном плаще.
Зеваки из гвардейских щеголей, заезжие дворяне и даже обер-секретари сената в ясные дни собирались у перистиля Адмиралтейства, чтобы смотреть, закинув вверх головы, на золоченый воздушный кораблик. В Санкт-Петербурге ходили вздорные выдумки, что маг, пролетая, зацепился о шпиль и что на самом острие адмиралтейского кораблика, точно дохлая черная ворона, треплется клок Калиострова плаща.
Затейливые сборища на плацу были пресечены, а на мнение Европы Augustissima с сердцем написала свое письмо.
И к лету 1784 года в Санкт-Петербурге о пребывании Калиостро было забыто всеми, тем более, что черный лоскут уже истлел на воздушном кораблике и был развеян без следа свежими невскими ветрами...
Генеральс-адъютант Ланской в 1784 году, по ласковой милости государыни, украсил свой белый кавалергардский колет еще одним орденом -- Российского Апостола Андрея Первозванного, одновременно получив высокое звание действительнаго камергера.
Но изящная пудреная голова генеральс-адъютанта, голова молодого Антиноя, не поднялась выше, а смуглое и продолговатое его лицо было таким же чистым и простым, как и четыре года назад, когда Ланской весною, в апреле, в пасхальный перезвон, впервые прошел через Китайское зало на половину Светлейшей Царицы.
По утрам в Царском Селе, в павильоне фаворита, государыня пивала запросто кофе. Влажными лучами вспыхивало столовое серебро, прозрачный фарфор сквозил розовато, отсвечивая на круглом, с ямочкой, подбородке императрицы.
По утрам Ланской в шлафоре белого тентинета просматривал с государыней новые эстампы, привезенные из Лондона, портреты in taglio и en camйe ]инталии и камеи (фр.)[ из Парижа. Пудреный Антиной, приветливый фаворит больше всего любил головки Греза, гравюры и музыку.
– - Государыня, -- говорил он.
– - Я ваш отдых, ваш домашний очаг, коего может желать не токмо императрица, но и последняя пехотная прапорщица в Империи... Державные дела мне не под силу, а придворными хитростями гнушаюсь... Государыня, я счастлив одним вниманием вашим. Я просто люблю вас.