Граф Платон Зубов
Шрифт:
— Во всех государствах, ваше величество. Наверно, надо начать с того, что это была действительно крепость, обращенная одной стороной к Парижу, другой к Сен–Антуанскому предместью. Заключенных в ней содержалось очень немного, только по личным распоряжениям короли, но условия содержания отличались большей, чем в других тюрьмах, строгостью. Парижане ненавидели при всем том Бастилию настолько, что уже существовал план ее сноса и устройства на этом месте площади, которой предстояло носить название площади Людовика XVI–го.
— Это значит,
— Да, государыня, именно так. 14 июля вооруженная толпа парижан подступила к тюрьме и потребовала от начальника сдачи. Губернатор, как здесь его называли, наотрез отказался.
— Но ведь король не мог не знать о намерениях этого вооруженного сброда!
— По всей вероятности, но от него не последовало никаких указаний. Губернатор был предоставлен самому себе. Впрочем, наш посланник пишет, что в его распоряжении имелся гарнизон из 82 инвалидов, 32 швейцарцев, и это при 13 боеспособных пушках. Но главное Бастилию защищали толстые стены и могучие подъемные мосты.
— Большим такой гарнизон назвать трудно, но ведь они были наверняка достаточно хорошо вооружены и обучены?
— Государыня, по всей вероятности, число нападавших оказалось слишком велико, а их ярость не знала границ. Чтобы защитить себя от выстрелов сверху, народ притащил три огромных воза соломы и поджог их. Едкий дым лишил защитников крепости всякой ориентации, и губернатор решил Бастилию взорвать.
— Он остался верен своей присяге! Впрочем, на что было ему рассчитывать: толпа все равно растерзала бы его. Можно сказать, что он искал более легкой, но и достойной смерти.
— И это ему не удалось. Унтер–офицеры предупредили намерение губернатора, заставили его созвать военный совет, который почти единогласно постановил сдаться мятежникам.
— Это отвратительно! Офицерам и солдатам сдаться уличному сброду!
— Они заплатили за свою измену, государыня. Часть из них тут же была повешена. Не удалось спасти даже губернатора, хотя начальники мятежников и гарантировали ему жизнь. Губернатора обезглавили, а его голову, воткнутую на пику, потом таскали много часов по всему Парижу.
— А узники? Они были освобождены? Сколько их было?
— Всего–навсего семеро, государыня, среди них граф де Лорж, который содержался в заточении сорок лет.
— И кто-то среди парижского сброда помнил еще о нем?
— Вряд ли. Во всяком случае, посланник ни о чем подобном не пишет. Скорее всего толпа боролась с символом королевского могущества — не за отдельных узников.
— Но вы ничего не говорите о короле! Где был он во время этих событий? Что делал? Какие приказы отдавал?
— На следующий день после падения Бастилии распорядился начать работы по разборке крепости. Он даже не позаботился о разграбленных или попросту выброшенных архивах.
— Кажется, я припомнила это имя. Дюк де Лорж был племянником маршала Тюренна. Впрочем, это относится ко временам Петра
Петербург. Дом Н. А. Львова. Н. А. Львов и В. В. Капнист.
— В одном году какие обстоятельства сошлись!
— Опять ты, Капнист, в восторге пребываешь. Тебя послушать — все округ событиями кипит, а на деле…
— Не всякому душевное равновесие твое, Львовинька, дано. Знай за своими чертежами сидишь, света Божьего не видишь, а меня же в восторженности обвиняешь. Ты дворец-то потемкинский видел ли?
— Как не видеть. Который год строится. Спешка только сейчас началась. Старов совсем с ног сбился. Неделями из него не выходит.
— А что за спешка?
— Ну вот слона-то ты и не приметил! Государыня дворец сей князю Потемкину–Таврическому предназначила, чтоб, вернувшись из Новороссии, в достойную резиденцию въехать мог. Отделка внутри самая что ни на есть богатейшая. Мебель, хрусталь, полы штучные — цены нет.
— Проложил-таки светлейший себе дорожку во дворец снова, исхитрился.
— Не торопись, Василий Васильевич, не торопись. Цыплят по осени считают. Каково-то его ещё Петербург встретит.
Раз государыня решила…
— Что государыня! Между нами, друг мой, и годы ее величества уже не те, и характер изменился — подчас и вовсе не узнать. Больше внимания на людей случая обращать стала, а Зубовым-то светлейший здесь совсем ни к чему. Одно хорошо — в Петербурге одним дворцом больше стало. Старов — зодчий от Бога, да и на Александра Сергеевича Строганова опереться в случае нужды может. Не шутка! Слыхал, поди, что о родстве их судачат. Кто знает, есть ли в том правда. А так сынку привалянному почему не помочь. Да ты никак еще о каких-то обстоятельствах сообщить собирался?
— Собирался, а как же. Светлейший здесь резиденцию получил, а Николай Иванович Новиков в Авдотьине своем обосновался. Такое празднество закатил, что Москва опомниться не может.
— Новиков? Празднество? Да что у него там в этой деревне-то?
— Иван Петрович Тургенев [15] в письме все подробнейшим образом описал. Он сам там всю неделю празднеств провел. В истинном восторге пребывает.
— Даже неделю? Не узнаю Николая Ивановича. Никогда он богатством не отличался. С чего разбогател-то вдруг?
— Да и не в богатстве тут дело. Ты вот, по своей части о доме спрашивал. Дом у него деревянный, двухэтажный, под железною кровлею. Никаких украшений нету. Зато преогромный: по фасаду восемь окон с дверью балконной, да по торцу в четыре окна тоже с балконом. Так что кругом балконами каменными, как гульбищем церковным, окружен, и превысокими. Веришь — по десяти ступеней!
— Поди, у реки стоит. Значит, от сырости.
— Твоя правда — у реки. В вестибюле лестница дубовая на второй этаж. Там уж и парадные комнаты, и жилые: зала, гостиная, кабинет хозяйский. Библиотека у Николая Ивановича всегда преотличнейшая была, аж завидки брали.