Граф Платон Зубов
Шрифт:
— Ничего не пойму. К тему ты про Завадовского?
— К тому — истинно вас, государыня, любит. Из сердца выбросить не может.
— И Бог с ним.
— Так ведь и Александр Матвеич тоже. Согрешил, никто не спорит. Да нешто такого в любом семействе не случается? Жизнь прожить — не поле перейти. Ему бы осторожненько, в скрытности, а он по молодости лет — бултых в воду. Охолонул маленько и видит: все не то. Омут — не река широкая, не море бескрайнее. Какой из него выход?
— Да что ты сказки мне сказывать принялась? Не прошу!
— И не надо, не надо, государыня. Я ведь к
— Ладно. Значит, о флигель–адъютанте…
— Непременно думать, государыня, надо.
— Тогда пусть Анна Степановна… присмотрится… потолкует…
— Вот и хорошо! Вот и славно! Да что торопиться-то? Пускай молодец на первых порах в стороне поживет. С мыслями соберется. Приготовится.
Д. И. Васильев — Г. Р. Державину. 1788.
Не подосадуй на меня, что я так откровенно к тебе пишу; ежели б я тебя не любил, то конечно сего не сделал, а то тут истинная дружба и привязанность моя к тебе действует. Писала Екатерина Яковлевна [Державина, жена поэта], чтоб заплатить деньги Дольсту за водку; я от него и потребовал счет, по которому пришлось заплатить 250 р.: то оные ему и отдал, и при сем счет его к вам препровождаю. Сказывал мне еще Венклер, что и ему вы должны по счету рублей 200; то уведомьте меня, заплатить ему и сколько именно. Срок вам в банке платить 25 мая; ежели ваших денег не будет, то я как-нибудь здесь перевернусь и внесу и тогда вас уведомлю.
Петербург. Зимний дворец. Кабинет императрицы. Екатерина II, Безбородко А. А.
— Все не так просто с этой Бастилией, как тебе казалось поначалу, Александр Андреевич, совсем не просто.
— Одно очевидно, государыня: эти события не могли не ослабить французского правительства.
— Но вовсе ты не подумал о правительствах всех остальных. Я перечитала сегодняшнюю почту нашего французского посланника. Он пишет, что именно падение Бастилии послужило сигналом для множества восстаний в провинциях. Особенно сильно взволновались крестьяне. Они начали отказываться платить феодальные повинности, церковную десятину и даже государственные налоги. Мало того — бунтовщики нападают на замки, разрушают их, жгут, причем беспощадно убивают и управляющих, и даже дворян. Ты понимаешь, что это вариант нашего яицкого казака?
— Кто бы мог подумать!
— Кто? А ты не знаешь, что, почувствовав силу, человек неизбежно превращается в бунтовщика и не может остановиться в своих все более нелепых и далеко идущих притязаниях. Я думаю, как скоро эта зараза затронет мою империю.
— Бог милостив, государыня! После казни Емельки народ наш охолонул и как будто за ум взялся.
— Народ! А наши вольнодумцы? Ты думаешь, им не придет в голову последовать примеру французского дворянства? Ты посмотри, как далеко там дело зашло. Посланник пишет, что двое либеральных дворян внесли в собрание предложение вообще отменить — пока не поздно! — все феодальные права.
— Это чистое сумасшествие, государыня!
— И тем не менее в том же собрании, как сообщает посланник, они легко нашли единомышленников.
— Я не нахожу слов, государыня.
— Их трудно найти, если смотреть на вещи здраво. И тем не менее за одну эту ночь были приняты декреты, которые уничтожили сословные преимущества, феодальные права, крепостное право, церковную десятину, привилегии отдельных провинций, городов и корпораций. Итак, философы достигли того, к чему стремились! Объявлено равенство всех перед законом в уплате государственных налогов, в праве занимать гражданские, церковные и военные должности.
— Но вы же знали об этих стремлениях ваших корреспондентов, государыня.
— Знала? Неужели ты думаешь, что я придавала этой бумажной болтовне какое-нибудь значение? Состязание в глубокомыслии, остроумии, логических построениях — не более того. Но толпы сброда на улицах и в деревнях! Разбой! Грабежи! Полный переворот в государстве! Это же революция. И боюсь, вырвавшийся поток человеческих страстей уже не удастся вернуть в старое русло. Само собой разумеется, не удастся. Да они и сами отрезали себе путь к прошлому дикими декретами. Посланник пишет о возможной эмиграции аристократии. Но ей действительно ничего не остается так делать. Решительно ничего. Если только не ждать неизбежной расправы.
Петербург. Дом родителей Платона Зубова. Александр Николаевич и Елизавета Васильевна Зубовы.
— Лизавета Васильевна, а, Лизавета Васильевна! Где ты, матушка? Что это тебя каждый раз с собаками искать надо!
— Да что ты, батюшка Александр Николаевич, расшумелся-то так? По хозяйству я, где ж мне еще быть. Сам знаешь, на хозяйство дня мало — там догляди, там распорядись.
— Ничего, ничего, Лизавета Васильевна, Бог даст, не придется тебе скоро так себя убивать. По–новому заживем, по–царски!
— Ой, что ты, Александр Николаевич, даже сердце обрывается. Как это — по–царски? Разбогатели мы с тобой, что ли?
— Да ведь это как посмотреть. Не то что мы с тобой, матушка, а все семейство наше, глядишь, в золоте купаться начнет.
— О Господи, не бредишь ли, Александр Николаевич?
— Если и брежу, только на радостях. Платон-то наш…
— Что Платоша? Производство какое получил?
— Выше, выше, матушка, забирай! Князь Николай Иванович, дай ему Господь всяческих благ и долголетия Мафусаилова, представил нашего сыночка самой государыне императрице!
— Понятно, честь великая, а дождь-то золотой причем?
— Лизавета Васильевна, всегда ты у меня была особой вострой. А ну пораскинь умом. Господина Мамонова более при дворе-то нет.
— Да уж, вольно было дураку вместо дворца на убогое житье московское польститься.
— И слава Богу. По крайней мере место освободил, и вот князь Николай Иванович Платона нашего императрице представил!
— А Николай Иванович при чем? Известно, адъютантов постельных государыне императрице не кто-нибудь — один князь Таврический представляет.