Граф в законе (сборник)
Шрифт:
Комнату заполняли вечерние сумерки. Они всегда особенно страшны: приносят для слабых все злое, что есть на земле.
Он внезапно почувствовал: кто-то прячется в комнате, недобрый, коварный. Обошел по кругу, заглянул в шкаф, под кровать. И увидел (как не заметил прежде?) маленькое круглое зеркальце на этажерке. А в нем чье-то лицо. Нет, это не он! Другой. Искореженный, с буйными глазами.
Зеркальце само выпало из рук, раскололось на десятки светлячков. И в каждом зажили, замельтешили живые особи, готовые взлететь, ужалить,
Виктор в страхе отвернулся, открыл окно. («Спешите! Спешите!») Сзади осы, а в горле спазмы, никак не пропускают краденый воздух. Это шизо… шизо… Рванулся хрип, отчаянный хрип о помощи, которой, он знал, не будет. («Спешите! Спешите!»)
Воображение угодливо представило, как он взбирается на подоконник, сгибает колени, отталкивается и летит сквозь кипящий туман… А там, внизу, черные острые камни…
— Не-е-ет!
Кричит не он. Кричит вроде бы кто-то другой. Голосом Глеба. И тянет, тянет его от окна.
Виктор, как испуганный ребенок, поддается незримой силе. Поворачивается. Бежит по искрящимся светлячкам, по шатким ступеням, по высокой луговой траве.
Воздух врывается в горло. Его много. Хочется кричать от радости. Там, внизу, спасение. Он знает это. И бежит, бежит, бежит.
Глава 32
Не верь говорящему!
Колокольный звон всполошенно облетел землю, и род человеческий вздрогнул, ужаснулся…
Они сидели за круглым корейским столиком, украшенным взлетающими перламутровыми аистами. Глеб, Шеленбаум и Кондауров. Перед ними бутылка армянского коньяка и тарелочка с лимонными кружочками. Раскованно шумел ресторанный зал, а здесь, за высокой сиреневой ширмой, повисла пасмурная подавленность, какая бывает при первой встрече после большой общей беды.
— На полдня опоздал… Всего на полдня, — произнес Кондауров мрачно, явно в укор самому себе. — А теперь попробуй найти его в этих горах…
— А может, хорошо, что опоздали, — грубовато откликнулся Глеб, — Вы же могли предложить ему только тюрьму…
Шеленбаум беспокойно задвигался, сделал слабое умоляющее движение рукой, как бы предотвращая возможную ссору.
Однако до майора, видимо, долетело лишь последнее слово, и он повторил это слово, задумчиво, будто стараясь осмыслить его:
— Тюрьма? При чем тут тюрьма? A-а… — Он расправил плечи, горько усмехнулся. — Сейчас я вас удивлю. — Помолчал и, не сбрасывая с губ кривую улыбку, продолжил: — Предлагаю вместе перелистать дело, которое мы завели на Санина. Первым уголовно наказуемым поступком было ограбление хирурга. Так вот, он заплатил за операцию в два раза больше. Дальше. Продавщице магазина «У Алины» он деньги вернул с процентами. Остается банк. Серьезное преступление. Но лично он из этих денег ни цента не истратил, все они вернулись в хранилище. Что еще за ним?
— Казнь
— Да, Пана, — подтвердил Кондауров, — Здесь бы я…
— Он не убивал! — сорвался выкриком Глеб. — Это я опустил рубильник…
— Вы? Это для меня новость, — ощупал его взглядом Кондауров. — Вы так вы. А кричать-то зачем? Люди никогда не кричат, когда делают доброе дело. Искренне скажу вам: спасибо! Опередили меня. Я сам хотел эту гадину прикончить. Ждал случая, чтобы выстрелить вторым.
— Но вы по долгу службы.
— А вы по долгу совести. Пусть меня выгонят из милиции, но за Пана я вас даже в качестве свидетеля не привлеку.
Шеленбаум восторженно онемел. Дотронулся благодарно до локтя Кондаурова.
— Конечно, можно найти в наших законах статьи, по которым Санину грозило заключение, — снова заговорил Кондауров. — Но я последние дни гонялся за ним, чтобы поговорить по душам. И пожать ему руку, поздравить, что победил меня в честном поединке. Таких соперников уважать надо.
— А я преступником себя чувствую, — тихо сказал Глеб, постукивая пальцем по перламутровой птице, как бы побуждая ее взлететь. — Залез по уши в ресторанные дела и забыл о нем. А ведь он в моей жизни единственный друг. С ним я был откровенен. При нем мог рассуждать вслух. Сейчас только понял: он не ресторан, а жизнь мне вернул.
Глеб жадно выпил. Кондауров чуть-чуть отхлебнул. А рюмка Шеленбаума поднялась, поколебалась над экзотическими птицами и опустилась.
— Мне иногда кажется, что кто-то, повелевающий всеми нами, вселил в него этот дар. Ради выполнения важной миссии. — Глеб сосредоточенно, почти ритуально наполнил свою рюмку. — Но если так, то почему не помог ему?
— У Владимира Высоцкого есть такое суждение: «А ясновидцев, как очевидцев, всегда сжигали на кострах».
Это сказал Шеленбаум.
Глеб резко повернулся, словно рядом с ним заговорил глухонемой.
— Не милиции, не зверюг-бандитов он испугался. Против него поднялась другая страшная сила. Против него в страхе восстал весь род человеческий. Осознайте: весь род человеческий против одного! Подобного не знала история…
Теперь и Кондауров с пристальным вниманием смотрел на ожившего старика.
— Помните, как был наказан Актеон за то, что подглядывал из-за кустов за купающейся Артемидой? Миф как бы опустился на землю. И здесь этой жертвой стал Виктор Санин…
В небольшом пространстве за ширмой сжалось напряжение.
— Сейчас все объясню, — поспешно защитился Шеленбаум от возможных иронических реплик, — Когда я получил кассету, на которой был записан мой разговор с Виктором Саниным, меня стали одолевать грустноватые раздумья о том, как мы, люди, отнесемся к его феноменальным способностям… Честно говоря, я смутно предчувствовал трагическое завершение.