Грань будущего
Шрифт:
Морской воздух обладал особым запахом, который пробирался в нос и, щекоча язык, вливался в горло. Рита нахмурилась. Вонь мимиков к нему не примешивалась. Запах, скорее, напоминал рыбный душок, которым отдавал известный соус «ныок мам».
Если забыть о напряжении, созданном войной, и постоянной угрозе смерти, на Дальнем Востоке было не так уж плохо. На побережье, которое так тяжело отстаивать, можно было наблюдать красивые закаты. Воздух и вода здесь остались чистыми. Если даже Рита, обладавшая дай бог одной десятой утонченности и умения чувствовать прекрасное,
Погода той ночью была бы идеальной для удара с воздуха. После захода солнца бомбардировщики с современными средствами поражения, оснащенными системой GPS, поднимутся в небо и превратят остров в безжизненный пейзаж, усеянный кратерами, как поверхность луны, а завтра начнется наземная атака. Прекрасный атолл, а также флора и фауна, для которых он был домом, разделят судьбу врагов, если все пройдет по плану.
– Прекрасный день, верно, майор Вратаски?
На мускулистой шее заговорившего с ней человека висел видавший виды пленочный фотоаппарат. По сравнению с шеей обычного оператора Доспеха эта казалась толстенным стволом красного дерева рядом со стройным буком. Рита спокойно проигнорировала его слова.
– Отличный свет. В такие дни даже кое-как склепанные самолеты покажутся произведениями да Винчи.
Рита фыркнула:
– Ты что, теперь для выставок снимки делаешь?
– Нужно проявлять больше уважения к единственному фотожурналисту, внедренному в японскую экспедицию. И я горжусь той ролью, которая мне отведена, – доносить правду об этой войне до широкой публики. И разумеется, правда на девяносто процентов зависит от освещения.
– Отлично сказано. Пиарщики от тебя небось в восторге. И сколько у тебя языков?
– Только один – тот, которым Господь счел нужным наделить американцев. Хотя, как я слышал, у русских и критян их два.
– А я слышала, что есть японский бог, который вырывает языки у лжецов. Так что побереги свой, как бы чего ни вышло.
– Не дождешься.
Рита и фотограф стояли на самом углу плаца, беспощадно продуваемого сильным ветром, долетавшим с океана. В центре огромного поля сто сорок шесть человек из семнадцатой роты триста первой дивизии японской бронепехоты застыли ровными рядами, почти прижавшись к земле. Это упражнение называлось изометрическими отжиманиями. Рита раньше такого не видела.
Остальные члены ее отряда расположились неподалеку, тыча вперед толстыми, накачанными руками. Они занимались тем, что солдатам удается лучше всего, а именно – насмехались над теми, кому повезло меньше, чем им. «Может, так их учат кланяться?» «Эй, самураи! Попробуйте-ка через часок взяться за меч!»
Ни один из сослуживцев Риты не отваживался подойти к ней за тридцать часов до начала атаки. Это было неписаным правилом. Единственными, кто осмеливались приближаться, были инженер – девушка индейского происхождения с почти нулевым зрением и фотограф Ральф Мёрдок.
– Они
– Нет, просто удерживают это положение.
– Не знаю, можно ли это назвать тренировкой самураев. По-моему, больше на йогу смахивает.
– Странно вдруг увидеть сходство между индийским мистическим учением и японскими традициями?
– Девяносто восемь!
– Девяносто восемь!
– Девяносто девять!
– Девяносто девять!
Уставившись прямо перед собой в землю, словно они были фермерами, наблюдающими за тем, как растет рис, солдаты повторяли каждое число следом за сержантом-инструктором. Крики ста сорока шести человек эхом отдавались под сводами черепа. Знакомая мигрень стиснула голову стальным обручем. Плохо дело.
– Снова голова болит?
– Не твое дело.
– Не понимаю, почему у целого полка врачей не находится нормального лекарства от головной боли.
– Я тоже. Может, сам попробуешь это выяснить? – бросила она.
– Этих парней держат на коротком поводке. Я даже на интервью их раскрутить не могу.
Мёрдок взялся за фотоаппарат. Что он собирался делать потом со снимками этого спектакля, разворачивавшегося в полной неподвижности? Продать их таблоиду, который ничего лучшего напечатать не может?
– По-моему, фотографировать их – проявление дурного тона. Это мерзко.
Рита не знала ни одного человека на поле. Но ей было не обязательно их знать, чтобы считать, что они лучше Мёрдока.
– Снимки не бывают хорошего или дурного тона. Если ты нажмешь на ссылку, а там фотография трупа, тогда можно смело подавать в суд. Если тот же снимок появится на главной странице «Нью-Йорк таймс», его автор вполне может получить Пулитцеровскую премию.
– Это другое.
– Разве?
– Это же ты взломал защиту центра обработки данных. Если бы не твоя оплошность, этих людей никто не стал бы наказывать, а ты не стоял бы здесь и не фотографировал их. Я бы сказала, что это очень мерзко.
– Не так быстро. Меня обвинили несправедливо.
Щелчки затвора внезапно зазвучали громче и чаще, скрывая их разговор от посторонних ушей.
– Безопасность здесь, конечно, хромает по сравнению с нашим Центральным командованием. Я не знаю, что ты надеялся раскопать тут, на базе, в такой глуши, но не нужно было других подставлять.
– Значит, и ты против меня?
– Не хотелось бы увидеть, как до тебя доберутся цензоры именно в тот момент, когда ты опубликуешь главную сенсацию.
– Правительство может открывать нам глаза на правду столько, сколько хочет. Но есть правда, и есть правда, – отозвался Мёрдок. – Только люди решат, что есть что. Даже если правительство иногда не хочет, чтобы какая-то информация была обнародована.
– Как эгоистично.
– Назови мне хоть одного хорошего журналиста, которого нельзя назвать эгоистом. Нужно им быть, иначе не найдешь хорошую историю. Ты знаешь кого-нибудь из Мечтателей?
– Меня не интересуют дурацкие секты.