Грань веков. Заговор против императора

Эйдельман Натан Яковлевич

Социальная репутация

Отчего именно у Павла была столь дурная репутация, кто ее создавал, поддерживал, – об этом пойдет особый разговор в следующих главах.

Разумеется, и без сгущенного «В Сибирь марш!» деспотический произвол в эпизоде с конногвардейцами виден довольно отчетливо, как и во многих других анекдотах, что подтверждаются проверкой.

Получив доклад о злоупотреблениях в Вятке, 12 апреля 1800 года «государь отрешил от должности всех чиновников Вятской губернии». Позже несколько смягчился и помиловал сравнительно невиновную Казенную палату, а также некоторых лиц, только что вступивших в службу [См.: 45. С. 71–73].

Шведский посол в России Стедингк в своих мемуарах рассказывает, как во время одного празднества «император прошептал

что-то на ухо Нарышкину. Того спросили: „Что сказал государь?“ „Мне сказали: «Дурак»“, – отвечал обер-гофмаршал». На другой день Павел попытался объяснить послу, что он разгневался на Нарышкина из-за дурного устройства праздника. Стедингк, однако, похвалил праздник и, между прочим, сказал, что Нарышкин – лицо очень важное (un tr'es-grand seigneur). При этих неосторожно вырвавшихся словах лицо императора переменилось, и, повысив голос, он произнес следующую примечательную фразу: «Господин посол, знайте, что в России нет важных лиц, кроме того, с которым я говорю и пока я с ним говорю» [187. P. 10–11] [23] .

23

Существуют и другие версии этого разговора, иногда связываемые с генералом Дюмурье [См.: 101. С. 20].

Властитель, желающий максимальной, предельной власти, считающий именно такую власть высшим благом для подданных, – достаточно привычная, не требующая особых комментариев историческая ситуация (Древний Египет, Ассирия, Рим, Персия, Китай, французский абсолютизм, южноамериканские диктаторы…).

Такое стремление к самовластию, как у Павла или Наполеона, трудно, однако, представить у британского парламентского премьер-министра или у римского консула первых веков республики: в тех исторических условиях такая попытка была бы абсурдом, сумасшествием. В России же XVIII века это «ненормальное» явление было совсем не беспочвенным, куда более естественным и находящимся более в «природе вещей», нежели это представлялось позднее некоторым историкам и публицистам.

Прежде всего важно вспомнить «парадокс петровской системы», взрывчатое единство деспотизма и просвещения. Среди разных программ и попыток выйти из того противоречия, среди революционных бурь конца столетия могло легко возникнуть и действительно началось еще при Екатерине II наступление против просвещения, в сторону усиления деспотического самовластия.

Для укрепления самодержавной власти могли быть в некоторой степени использованы царистские надежды народа, неприятие большинством крестьян нового дворянского просвещения.

Кроме того, даже среди самой образованной и независимой элиты в ту пору господствовало мнение, будто самодержавие «пристало» России. Мысль, что историю в значительной степени творят государи, была отнюдь не павловской. Добросовестный республиканец Лагарп, обучая малолетнего Александра I под наблюдением Екатерины II (и вопреки планам Павла), находил, например, что «Александр Македонский ‹…› опустошил Азию и совершил столько ужасов единственно из желания подражать героям Гомера, подобно тому, как Юлий Цезарь из подражания этому самому Александру Македонскому совершил преступление, сокрушив свободу своего отечества» [160. С. 36].

Собирая высказывания российских мыслителей и политиков о весомости двух исторических движений – от обстоятельств к властителю и от властителя к обстоятельствам, находим явное предпочтение второму движению.

Естественно, всякий разумный правитель понимает, что он ограничен объективными возможностями, например количеством армии, населения, территорией («Природой здесь нам суждено в Европу прорубить окно»). Но в конечном итоге властитель как будто может овладеть и «природой», так что получается «Петра творенье».

Таким образом, в ту пору еще боролись «на равных» идеи просвещенного и непросвещенного самодержавия, причем последнее имело в стране древние и сильные традиции. Высшим эталоном, авторитетом оставалась система Петра Великого, но она могла быть истолкована по-разному. Вспомним соперничающие надписи на петербургских памятниках преобразователю: «Петру I –

Екатерина II. 1782» и «Прадеду – правнук. 1800». Мать и сын по-разному смотрят на вещи, но каждый апеллирует к Петру [24] .

24

Современные исследователи тонко замечают, что «Павел ‹…› сознательно ориентировался на связь своего имени с именем Петра (привычное для христианина сочетание святых – Петр, Павел). Екатерина стремилась подчеркнуть „преемственность императорского сана“ („первому – вторая“), а Павел – родство крови („прадеду – правнук“)» [90. С. 279]. К оппозиции двух памятников обращались и в XIX веке: «Это дело семейное, но где же тут Россия?» [19. Т. I. С. 35].

Наконец, прибавим ко всему этому сознательную или подсознательную веру в божественное начало верховной власти. Циничная Екатерина была довольно равнодушна к религии, но помнила, что верить надо, и поощряла к тому других. Экзальтированный Павел был куда более склонен не к благочестивому православию, а, так сказать, к мистике власти, когда исключительная мощь российского самодержавия представлялась уже не просто «творящей причиной» российской истории, но орудием некоего высшего промысла.

Субъективная, тысячекратно провозглашаемая политическая цель Павла, осознанная им еще до воцарения и теперь осуществляемая, – это максимальная централизация, предельное усиление императорской власти как единственный путь к «блаженству всех и каждого». Такова программа руководителя государства, сложившаяся в момент серьезного кризиса российского просвещения, просвещенного абсолютизма, – одна из попыток по-новому разрубить петровский «двойной узел» (то есть сочетание такого просвещения с таким рабством и деспотизмом).

Новая централизация вводится с первых же часов нового царствования.

«Военная диктатура» не маскировалась, подчеркивалась: ядром ее были вчерашние гатчинцы – аналог потешных полков Петра, и сама ситуация должна была напомнить победу Петра над женским правлением: в 1689 году ликвидировалась система Софьи, в 1796 году – Екатерины. Внимательный и вполне осведомленный современник записывает в ту пору: «Всем известно, что гвардейские наши полки, во все те многие годы, покуда продолжалось у нас женское правительство, мало по малу приходя час от часу в вящее уважение, а особливо чрез действия ее <гвардии> при бывших переворотах и переменах правительства, достигала наконец до такого уважения, что ровнялась некоторым образом почти с турецким янычарским корпусом, так что сами государи причину имели иметь к ней некоторое уважение и некоторым образом ее опасаться. Государю <Павлу> обстоятельство сие довольно было известно, ‹…› то не упустил он уже заблаговременно предпринять против нее некоторые меры и еще задолго до вступления своего на престол запастись хотя небольшим числом к себе преданного и верного войска. ‹…› И войска сего имел до 3-х или 4-х тысяч, ‹…› и потому не успел на престол вступить, как на четвертый же день, по приходе оных, ‹…› формально переместил их в старинную гвардию и порядочно перемешал с нею; а через самое сие подсек он все крылья, ибо если б и восхотелось ей что-нибудь дурное затеять, так будучи перемешана с новыми сими войсками, не смогла на то отважиться. А само сие вкупе развызало государю руки к давно замышляемой им с гвардиею великой реформы и к уменьшению ее силы и могущества» [9. С. 61].

Заметно увеличивается роль армии. Во все губернии отправляются специальные ревизии с исключительными полномочиями. Новый стиль управления закреплялся серией законов, именных указов, распоряжений.

Полное собрание законов Российской империи позволяет представить количество изданных Павлом законов и указов. Начиная с первых, опубликованных 6 и 7 ноября 1796 года, и кончая последними шестью законами от 11 марта 1801 года, было издано: в конце 1796 года – 177 документов; в 1797 году – 595; в 1798 году – 509; в 1799 году – 330; в 1800 году – 469 [113. № 17530-19709]; наконец, в начале 1801 года – 69 (то есть всего 2179 законодательных актов, или в среднем около 42 в месяц).