Гранатовый человек
Шрифт:
– Ты узнал, дальше что?
– Я знаю, как ты учишься в школе этой твоей, я и сам ее закончил, только раньше. Знаю, что ты любишь гимнастику, танцы, характер имеешь скрытный. В комсомол вступила со второй попытки, сначала твое членство отложили. Ты ни с кем не встречаешься, хотя дружишь с одноклассником по имени Михаил.
– Не слишком много для подружки? Я ее убью.
– Это не ее характеристика.
– А чья тогда? – спросила озадаченная Лиля. Она не могла понять, как ему удалось за такой короткий срок так много узнать.
– Поцелуй меня, тогда скажу.
– Вот еще, – она презрительно фыркнула.
– Ладно, я пошутил. У меня мать работает в исполкоме, и наша фамилия открывает любые двери, я позвонил в школу и получил от завуча твою характеристику.
– И под какому праву?
– Надо же было знать имя моей девушки.
– Я твоя девушка? Ты серьезно?
– А ты против?
– Нет, – прошептала
Что-то не давало уснуть, и Лиля нашла причину. Глупости,– сказала она своему парню. Он спросил, откуда такие представления. Уже засыпая, она нашла это слово в глубинах своей памяти. И вспомнила все, что было с этим связано, и почему оно напоминало библиотечный штамп, которым портят книги. Этот штамп едва не испортил первое чувство ей, пятилетней, и было это в детском саду.
Девочка поставила последний цветной кубик на высокую башню. Он был красный, этот последний кубик, специально сохраненный, чтобы как флаг, увенчать пирамиду, а под ним были два фиолетовых, затем три оранжевых, четыре разноцветных, и так далее до самого основания, которое было все зеленым, как трава. Она повернулась к Тане, чтобы подружка оценила ее работу. Но тут дверь игровой комнаты распахнулась, в проеме возникла грузная фигура медсестры Татьяны Ивановны.
Сейчас опять будет про Машу и кашу твердить, – с досадой подумала маленькая Лиля и снова занялась пирамидой. Она дернула Таньку за руку, но та упорно смотрела в сторону двери. По комнате пронесся теплый сквозняк, белые шторы на окнах вздулись, разошлись в стороны, и на полу, на светлых солнечных квадратах возникли тени растущих по ту сторону окон высоких цветов. Их пересекали тени быстро бегущих облаков, полупрозрачные, изменчивые – легкий дымок, тень лета, гуляющего по саду.
Дверь захлопнулась, занавески опали, пирамида рухнула.
– Новенький, – прошептала Таня Гусева, и Лиля, наконец, увидела, куда она так упорно смотрела. Мальчик стоял рядом с воспитательницей, которая слушала медсестру, кивая головой. Девочка отметила аккуратную стрижку светло-русых волос, сумела зорко разглядеть серые глаза, но все остальное уже не имело значения. Кажется, на нем была какая-то рубашка, наверное, были штаны, как полагается мальчишкам, и уж наверняка имелись руки и ноги. Но главное были – глаза этого мальчишки. Широко открытые, обрамленные темными ресницами, они не смотрели, как смотрят зверьки из клетки, как потаенно выпытывают мир вокруг себя белочки, выглядывая из дупла, как опасливо смотрят птицы – нет ли ястреба, не летит ли злая ворона. Эти глаза были спокойными, и, если бы девочка знала слово «безмятежные», она бы именно так их определила. Она стала бросать кубики в коробку – желтые, оранжевые, красные, зеленые – все вперемежку.
Валера. Так его звали. Из детского сада его забирала полная женщина, очень молчаливая. Отец Валеры плавал на корабле в далеких морях.
Была весна, цвели вишни, Валера учил Таню завязывать морской узел. У Лили затрепетало сердце – так захотелось оказаться на месте подружки, и она сделала несколько шагов к ним, но тут воспитательница зачем-то окликнула ее. Она стала ходить под вишнями, воображая себя высокой грустной девушкой с косой, у которой горе, поэтому она грустная. А вишни сыпали цветки на голову и на землю, потом появились маленькие зеленые завязи, но когда они стали красными, их строго-настрого запретили рвать. Зацвели высокие мальвы – сидя в игровой комнате, Лиля видела, как их тени качаются на столе, где дети вырезали квадратики из цветной бумаги. От теней веяло светлой тревогой, они заставляли смотреть на синее небо с белыми клочками облаков. Лето стучалось мягким ветром в открытые окна большой детсадовской спальни, трогало белые занавески: я здесь, детки, кто спит, кто не спит, почувствуйте меня, и я вас не забуду.
Медсестра Татьяна Ивановна тревожно осматривала прививку Валеры, которая явно была не такой, как полагалось, и уже собиралась выписать направление в поликлинику, когда привели орущую девочку.
– Что с ней? – спросила медсестра воспитательницу, и та показала ей руку Лили, где в безымянный палец правой руки впилось странное
Хирург специальными ножницами разрезает металлическое колечко, смазывает палец йодом, говорит: до свадьбы доживет, хитро смотрит и улыбается. А девочка смотрит на стеклянный шкафчик, где стоят пузырьки с такими же крышечками-колечками, только их надо загнуть, чтобы не впивались в кожу с такой силой. Хирург, видимо, умеет читать мысли, иначе он бы не сказал: «Больше так не делай, а то придется палец отрезать», и девочка смотрит на него большими от испуга глазами.
Валеры не было – его отправили на лечение. Дети шептались, тайком от взрослых: «У Валеры Божьева туберкулез, его отправили в Москву, там будут лечить». Танька противным голосом сказала, что ему отрежут что-нибудь, может, ногу или даже сердце. Девочка назвала ее дурой, Танька полезла в драку, их разняли и поставили по разным углам, там они стояли в тихий час, пока нянечка не сказала воспитательнице: мне пол надо мыть, и их отвели в спальню. Бывшая подружка укрылась с головой одеялом, а девочка стала смотреть в окно. Оттуда, из цветника под окнами, поднялась корона мальвы и заглянула в спальню, покивала ей: не плачь, девочка, ничего ему не отрежут, ни сердце, ни ногу.
После полдника она подошла к медсестре и спросила про Валеру. Та сказала:
– Как вы меня достали с этим Валерой, то одна, то другая. Иди в группу и не занимайся глупостями. И подружке своей скажи, чтобы эти глупости выбросила из головы. Рано вам про любовь думать, иди уже. Глупости это.
Девочка ушла, потрясенная. Все ее чувства, такие тайные, как ей казалось, были на виду и назывались этим неприятным словом “глупости”, черным, как буквы на справке из поликлиники, как крылья ворон, по-хозяйски разгуливавших в песочнице, когда детей не было на прогулке. Валеру она вспомнила через пять или шесть лет, в первый день летних каникул, когда пошла смотреть детский фильм. В Доме Культуры было шумно, дети возбужденно носились по фойе, покупали в буфете эклеры и лимонад, жареные пончики, бутерброды, конфеты и зефир в шоколаде. Лиля-подросток отстраненно наблюдала эту суету. Она была одна, и осознавала свою непричастность этому детскому празднику. Сердце ныло от одиночества, звуки беготни и крики не будоражили, а угнетали. Мама болела.
И вдруг… Он будто проплыл сквозь стайку ребятни – самый красивый мальчик на свете с печальным и светлым лицом. Сердце обозначило себя барабанным боем, в ушах зашумело, толпа слилась в один вращающийся цветной фон, на котором будто нарисовано было его лицо, потом профиль, потом затылок, который она провожала глазами, решая, что делать. Это был Валера, потому что такой красоты и безмятежности нигде нельзя встретить, потому что его она узнала бы и через сто лет по одному взгляду, брошенному мимоходом. Что нужно было сделать? Догнать, дернуть за руку, остановить? Что надо будет сказать? Помнишь? Детский сад, песочница, ты с Аликом дрался? Он не вспомнит, он забыл. Мы ездили вместе в больницу, я плакала, у меня колечко на пальце было неправильное. Он не вспомнит. Потому что его нет на этом свете, потому что он ушел. Но он вернулся, потому что его мама помнит о нем, и его отец-моряк тоже помнит о нем, но Валера вернулся ненадолго, может, еще и потому, что она, Лиля, тоже помнит. И ее палец – тот, на который она надела тогда ободок от пузырька – надела на левую руку, и палец сейчас заныл, как тогда, и стал распухать, как тогда, и солнце вдруг ударило по глазам, и мальвы закачались, посыпались цветки вишни. Грустная девушка, высокая и красивая, ходит по саду – у нее горе. Она трогает руками конец длинной косы и высоким голосом поет песню: