Гранд-отель
Шрифт:
— Пименов, ты? Доброе утро, дорогой, доброе утро. Да, благодарю, спала хорошо. Нет, не слишком много, только два порошка приняла. Спасибо, все в полном порядке, сердце, голова, все в порядке. Что? Что случилось? У Михаэля мениск? Ах, Господи, да почему же ты вчера мне ничего не сказал? Какое несчастье! Ведь это надолго, очень надолго, уж я-то знаю… И что ты решил? Как? Почему ничего не предпринял? Надо немедленно дать телеграмму Чернову, слышишь? Немедленно! Пусть заменит Михаэля. Пусть Майерхайм все уладит. Где он, кстати? Сейчас же позвоню ему. Слишком рано? Позволь, дорогой мой, для нас не слишком рано, а импресарио и побеспокоить нельзя? Ничего, пускай привыкает. А
На этот раз Грузинская вообще не положила трубку, нажала пальцем на рычаг. Позвонила Витте, который по утрам отличался крайней бестолковостью, а от хлопот перед отъездом, несмотря на то что много лет провел в турне и гастролях, становился просто больным. Витте все на свете путал и забывал. Потом Грузинская позвонила Михаэлю, тот жил в скромном маленьком отеле. Михаэль заскулил, как побитая собака, начал жаловаться на злосчастную судьбу, то есть на травму колена. Грузинская кричала, отдавала суровые приказания, распоряжалась, советовала. Она всегда злилась и негодовала, если кто-то из труппы заболевал. Она обзвонила трех докторов, нашла наконец врача, который согласился в семь часов утра поехать к Михаэлю, только чтобы прописать ему покой и согревающие компрессы с уксусом. Потом она позвонила Майерхайму, долго горячо спорила с ним по-французски и все же вызвала его для окончательного разговора в отель к половине девятого. Потом продиктовала по телефону телеграмму на имя Чернова и, на всякий случай, еще одну, на имя молодого и талантливого танцовщика, который сидел в Париже без ангажемента. Затем через портье Зенфа Грузинская уточнила расписание поездов: танцовщик должен был своевременно приехать из Парижа в Прагу, после этого она послала ему еще одну телеграмму.
— Пожалуйста, милый, открой в ванной горячую воду, — между разговорами бросила она Гайгерну и тут же обрушила в телефон пулеметную очередь распоряжений на английском языке: шофер Беркли должен был перегнать ее автомобиль в Прагу.
Гайгерн послушно пошел в ванную, открыл краны. Повесил ее купальный халат на трубу отопления, чтобы тот согрелся. Нашел в комнате губку, которой вытирал вчера вечером заплаканное лицо Грузинской, отнес в ванную. Грузинская все еще говорила по телефону. Он нашел ароматическую соль, высыпал в воду пригоршню. Ванна уже наполнилась. Ему хотелось сделать для Грузинской еще что-нибудь, но ничего больше не пришло в голову. Меж тем Грузинская, кажется, покончила с разговорами.
— И вот так каждый день, — сказала она. Эти слова должны были прозвучать жалобно, однако в них вместо жалобы слышалась бодрость, оживление и деловая хватка. — Всем я должна заниматься! А потом Михаэль скажет: вокруг Грузинской слишком много кривлянья. Кривлянье! Как будто мне все эти хлопоты в радость!
Гайгерн стоял перед нею и жадно ждал чего-то ласкового, какой-то близости; она протянула ему руки, но сама осталась при этом рассеянной. Мысли ее были заняты травмой Михаэля. И вот она снова услышала быстрое тиканье часов. Она живо схватила телефонную трубку и еще раз позвонила Сюзетте.
— Обождите еще десять минут, Сюзетта, — попросила Грузинская вежливо, чувствуя себя виноватой. Ее взгляд скользнул по столу, по чайной чашке, стоявшей там со вчерашнего вечера. Чашка была чисто вымыта, вид у нее был невинный и безобидный, золотой
Пока эти мысли проносились в ее мозгу, она смотрела прямо в лицо Гайгерна, но ничего не видела. Гайгерну стало чуть больно — этой боли он раньше не знал, странная живая боль, внезапная, боль, от которой перехватило дыхание.
— Тимьян, неувяда! — тихо сказал он, отыскав эти слова в глубочайшем омуте ночи. В них был аромат — горьковатый и вместе с тем сладкий, ни с чем не сравнимый.
И в самом деле, услыхав эти слова, Грузинская вернулась к нему, в ее глазах появилось исступленное выражение страдания, хотя она улыбнулась.
— Сейчас нам придется расстаться, — нарочито громко, уверенным тоном сказала она, боясь, что иначе сорвется голос.
— Да, — ответил Гайгерн. В этот миг он полностью, окончательно, бесповоротно забыл о жемчуге. Он чувствовал лишь стесненность, скованность перед этой женщиной и бесконечное желание быть с нею добрым, добрым, добрым. Он растерянно повертел на пальце свой перстень с печаткой из лазурита, на которой был вырезан фамильный герб Гайгернов.
— Вот, это тебе, — он неловко, как мальчишка, протянул Грузинской перстень. — Чтобы ты меня не забыла.
«Разве я больше не увижу тебя?» — подумала Грузинская. При этой мысли в глазах у нее защипало, лицо Гайгерна расплылось. Эта мысль была из тех, которые она не осмеливалась высказать вслух. Она ждала.
«Позволь мне остаться с тобой. Я буду хорошим», — думал Гайгерн. Он упрямо сжал губы и не произнес ни слова.
— Сейчас сюда придет Сюзетта, — быстро сказала Грузинская.
— Ты едешь в Вену?
— Сначала в Прагу, там я пробуду три дня. Потом на две недели еду в Вену. Я остановлюсь в «Бристоле», — добавила Грузинская, помолчав.
Тишина. Тиканье часов. Гудки автомобилей на улице. Запах похорон.
— Ты не мог бы поехать со мной? Ты мне нужен, — наконец говорит Грузинская.
— Я… В Прагу я не могу поехать. У меня нет денег. Мне нужно достать денег.
— Я тебе дам, — говорит она быстро.
И так же быстро Гайгерн отвечает:
— Я не жиголо!
И вдруг они падают друг другу в объятия — что-то с силой бросает их друг к другу, они обнялись, они нерасторжимы в эту минуту, когда должны расстаться.
— Благодарю, — говорит и она, и он. — Благодарю, благодарю тебя — на трех языках: немецком, русском, французском, говорят запинаясь, плача, шепотом, навзрыд. — Благодарю тебя, благодарю, благодарю…
В эту минуту Сюзетта решительно забирает у недоумевающего официанта поднос с чайным сервизом. Семь часов двадцать восемь минут. Часы на письменном столе от перенапряжения остановились. «Вперед, вперед, вперед», — укоризненно тикают вторые часы.
— Значит, в Вене? — говорит Грузинская. Ресницы у нее мокры от слез. — Через три дня? Ты приедешь в Вену, а потом мы поедем в Тремеццо, ко мне, там будет прекрасно, чудесно. Устрою себе каникулы на полтора, нет, на два месяца. Мы будем жить — слышишь? — просто жить, ничего не будем делать, все бросим, бросим всю эту чепуху и будем просто жить, одуреем от безделья и счастья. А потом ты поедешь со мной в Южную Америку. Ты был когда-нибудь в Рио? Я… Ну все, хватит. Пора. Уходи. Уходи же! Спасибо.