Гранды. Американская сефардская элита

Бирмингем Стивен

«Мы ознакомились с отчетом мистера Смита, — писал Ревир Хендриксу в начале 1806 года. «Он полностью соответствует нынешней администрации правительства. В его отчете говорится о листе, болтах, шипах на сумму 56 840 долларов США.... Теперь мы знаем, что в Чарльзтауне хранится более 120 000 долларов США....». Другими словами, полученным признавалось менее половины того, что было отгружено. Но, судя по всему, люди получили свои деньги, так как по счетам Ревира-Хендрикса в том году было получено более полумиллиона долларов в оплату государственных заказов.

В 1803 г. молодой человек по имени Роберт Фултон сумел продемонстрировать, что водное судно можно приводить в движение с помощью пара. Паровые котлы Фултона были изготовлены из меди, и Фултон стал еще одним важным заказчиком Хармона Хендрикса. Котлы Хендрикса ставились на первый паровой военный корабль Фултона — Paragon, Firefly, Nassau и Clermont, которые в течение многих

лет курсировали вверх и вниз по реке Гудзон между Нью-Йорком и Олбани. Вскоре продажа меди для котлов Фултона — Фултон в течение тридцати лет обладал монополией на производство пароходов — стала более прибыльным делом, чем продажа меди для спиртовок. Партнер (и шурин) Хармона Хендрикса, Соломон Айзекс, стал настолько связан с котлами, что его прозвали «Пароход» Айзекс. В 1819 г., когда Фултон достраивал пароход S.S. Savannah, который должен был стать первым океанским пароходом, его прозвали «паровым гробом» разные высокопоставленные скептики, уверявшие, что он никогда не будет работать. Когда корабль завершил свое триумфальное плавание через Атлантику в рекордные сроки, Хармон Хендрикс скромно заявил, что его медь была в котлах «Саванны».

Однако «Саванна» не была одним из самых прибыльных предприятий его фирмы. У Хармона Хендрикса были двоюродные братья в городе Саванна — Генри и Минисы, которые являлись важными акционерами пароходной компании «Саванна», и Хендрикс продавал им свою медь по семейным ценам. Один котел размером двадцать на восемь с половиной футов обошелся «Фултону» в 30 000 долларов пять лет назад. За два больших котла «Саванны», каждый размером 26 на 6 футов, он заплатил всего 1237,72 долл. Кроме того, по какой-то причине родственники Хендрикса так и не расплатились с ним полностью. Он получил лишь 1115,05 — 122,67 долл.

Успех и богатство, конечно же, были неоднозначным благословением, когда, узнав о богатстве Хармона Хендрикса, дальние родственники со всего мира стали писать ему письма, требуя, по их мнению, свою долю щедрости.

Понятно, что на рассмотрение этих требований уходила значительная часть дня. Например, в Ньюпорте жили двоюродные братья Лопесов, которые постоянно писали, объявляя себя «обездоленными», и просили денег в больших и малых суммах. К типично слезливой записке Лопесов с просьбой о тридцати долларах Хармон Хендрикс прикладывал собственную отрывистую надпись: «Послал ей 20 долларов». Через несколько месяцев другой родственник его мачехи, Сэмюэл Лопес, потребовал двести долларов, обещая «с честью масона» вернуть их. Племяннику Гилберта Стюарта Хармон Хендрикс одолжил 12 000 долларов, и когда Стюарт узнал об этом, он предостерег Хендрикса: «Если у вас хватит терпения, он вернет вам долг, но если вы, как суровый хозяин, попытаетесь бросить его в тюрьму, то можете потерять все». В то же время деньги в фирму Хендрикса поступали с большой скоростью, как от продажи меди, так и от таких товаров, как скипидар, свиньи, тыквы, джин и садовые семена. В 1807 г. шурин Хендрикса Якоб де Леон сообщил Хендриксу, что он продал «черных птиц на сумму до 70 тыс. долл.» — эвфемизм для обозначения негров-рабов — и получит деньги в ноябре. Удача продолжала сопутствовать ему. 22 июля 1814 г. Хармон поспорил с Джеком Коэном на «бобровую шапку», что мир наступит в течение четырех месяцев, и выиграл пари, поскольку военные действия войны 1812 г. закончились до ноября.

Но родственники продолжали донимать его. Из Англии ему написала овдовевшая тетя Рейчел Вааг, объяснив, что наследство ее покойного мужа еще не решено, а до тех пор она нуждается в деньгах. Хендрикс поручил одному из своих лондонских представителей снабдить ее деньгами. Двоюродный брат Бенджамин Да Коста, жена которого умерла, отправил своего маленького сына Моисея жить к Хендрикам, у которых уже было двенадцать собственных детей, и Да Коста постоянно давал Хармону Хендриксу указания относительно того, какое образование должен получить мальчик. Хармон велел ему изучать испанский и французский языки, но да Коста предпочел, чтобы мальчик изучал английский, «родной язык», и даже предложил исключить иврит из программы обучения: «Так как, смею предположить, он уже знает молитвы на этом языке, что вполне соответствует моим пожеланиям».

Кроме того, существовала болезненная проблема сестры Хармона Хендрикса Салли, одной из тех, кого в книге Малкольма Стерна признали «сумасшедшей». Безумная или нет, она, безусловно, была испытанием для своей семьи, никогда не довольствуясь тем, где она была, всегда желая быть где-то еще. Ее всю жизнь возили туда-сюда родственники, и никто из них не был особенно рад ее видеть. Ее называли «нашей несчастной сестрой» и описывали как «очень неустроенную». Наверное, ее состояние особенно тревожило Хармона Хендрикса, трое детей которого уже проявляли признаки, как говорили, «своеобразия». Один из сыновей, например, делал фетиш из чистоты и не хотел есть ничего,

что не было вымыто горячей водой с сильным мылом. Он мыл руки по сто раз в день. Дочь была «меланхолична» и впадала в тревожные депрессии, которые длились несколько дней. Салли Хендрикс была одержима своими деньгами, которые, как она утверждала, многочисленные враги хотели отнять у нее и пустить на темные цели. Отец оставил ей неплохое наследство, но поскольку она считала, что деньги находятся в столь опасном положении, то отказывалась их тратить и проводила время, переводя свои счета — никто, кроме нее, не знал, сколько их у нее, — из банка в банк. Некоторое время Салли жила у своего шурина Джейкоба де Леона в Чарльстоне, но там она была несчастна и настаивала на возвращении в Нью-Йорк, «чтобы позаботиться о своих деньгах». Она отплыла из Чарльстона на корабле «Цветущая роза», и это было мучительное путешествие. По ее словам, в море с ней плохо обращался капитан корабля, ей давали скудный паек и плохую еду, а вместо отдельной каюты ее поселили в каюте с другой женщиной и ребенком. Эта женщина, по словам Салли, была «с определенным характером». В Нью-Йорке Салли — и ее жалобы — отправилась жить к Хармону Хендриксу и его семье, большой и не совсем счастливой.

Были и трудности другого рода. К 1793 г. желтая лихорадка стала ежегодным бедствием как в Филадельфии, так и в Нью-Йорке, и, когда она появилась летом, Хармон Хендрикс был вынужден закрыть свою медную фабрику, а весь бизнес застопорился. «Она уносит по 60 штук в день», — писал он в 1805 году. Жители Нью-Йорка были озадачены этой болезнью, и выдвигались различные теории относительно ее причины. Хармон Хендрикс писал, что, по его мнению, «косвенно виновата торговля с французскими островами Вест-Индии», и что говядина, хранившаяся на складах для этой торговли, загнила и каким-то образом сделала воздух заразным и непригодным для дыхания. Он указывал на то, что в первую очередь пострадали люди, живущие по соседству со складами, которые, конечно же, располагались не в самых чистых районах города. Ему удалось убедительно доказать это, и в том же году, в разгар чумы, в реку Гудзон было сброшено пять тысяч бочек говядины. Те жители Нью-Йорка, которые могли себе это позволить, каждый год, когда начиналась лихорадка, бежали на север, в «Гринвичскую деревню», и, конечно, те, кто уже был заражен комаром, вызвавшим чуму, уносили болезнь с собой.

Но, несмотря на все свои деловые и семейные взлеты и падения, Хармон Хендрикс смог утвердиться в качестве одного из самых значительных торговцев-производителей Востока. К 1812 году он был достаточно богат, чтобы сделать свое знаменитое предложение о займе правительству для финансирования войны с англичанами. К 1825 г. он имел собственный банк, а также являлся директором Хартфордского банка (который тактично просил «прислать ответ воскресной почтой, если вы не нарушаете субботу»). Он также приобрел значительную недвижимость. Помимо завода в Нью-Джерси, он владел участками с двадцатой по двадцать вторую улицы между Шестой и Седьмой авеню на Манхэттене, а также тридцатью акрами земли вдоль Бродвея. Он продолжал продавать медь для днищ заводов и котлов кораблей, а также монетному двору США для изготовления монет, выдавая при этом кредиты на сотни тысяч долларов. Он также обеспечил социальное положение семьи Хендрикс и был членом элитного клуба Union Club. Хармон Хендрикс умер в 1838 году. Несколько лет спустя Джозеф Сковилл в книге «Старые торговцы Нью-Йорка» писал

Мистер Хендрикс был урожденным жителем Нью-Йорка, еврейского происхождения, честным, честным, благоразумным и очень осторожным человеком.... Он умер очень богатым, оставив более трех миллионов долларов.... Его наследники стоят не менее семи миллионов.... При всех колебаниях в торговле кредит дома в течение полувека никогда не подвергался сомнению ни в этой стране, ни в Европе, и сегодня на Уолл-стрит его обязательства продаются так же охотно, как государственные ценные бумаги с теми же процентными ставками. При жизни Хармон Хендрикс занимал более высокое положение в обществе, и ни один человек не оставил о себе более почтенной памяти, чем Хармон Хендрикс.

Он также оставил трех сильных сыновей — Урию II, Генри и Монтегю, которые стремились продолжить его разрозненные предприятия.

Но он оставил после себя еще более важное наследие в виде ценностей, которые должны были стать предметом заботы первых еврейских семей по мере их продвижения к денежному и общественному положению. Как написала маленькая дочь Хармона Хендрикса Розелейн в 1834 году, когда ей было четырнадцать лет, в своей тетради «Ежедневные сочинения», написанной аккуратным школьным почерком: «Образование — один из самых важных предметов, на которые мы можем обратить внимание. Только образованию мы обязаны формированием нашего ума, совершенствованием нашего понимания и развитием наших способностей. Именно образование возвышает наш разум к тому Великому Существу, от которого исходит всякое благо».