Грани

Вачаев Александр

– Не знаю, – промычал прокурорский.

– А я в того, что с ножом стрельнул, вот не знаю, но испугался его, то ли взгляд его меня напугал, то ли почуял, что карабин у второго не заряжен был. Я первого его стрельнул, он упал, а этот карабин мне бросил под ноги и бежать. Я в него пальнул, а тот, зараза, до выстрела еще зацепился за каменья и упал, я и смазал. Схватил его ружбайку, а она пустая. Стою, думаю, уйдет ведь к своим, нас и накроют до прихода армии. Рванул штык с пояса у покойного и за беглым. Далеко не убег, опять упал, только перевернуться хотел, кричать начал, а я его куда попало шить штыком тем… – Ильич замолчал.

Прокурорский

чуть побледнел, но в глазах уже было заметно спокойствие – А немцы что?

– Какие немцы? – переспросил дед, – Там румыны были, – Ильич улыбнулся, – И тут ты одним ухом слышишь.

– Немцы, румыны, – прокурорский сделал паузу, – Скирду когда уберешь?

– Ты, видать, ни чё не понял. Как она стояла, так стоять и будет, как я косил там траву по выгону, так косить и не перестану. Сегодня немцы, завтра румыны, потом ты, все с порядками своими, один Ильич всем подчиниться должен. Ай, нет! Я чего тогда в того румына первого стрельнул, испугался я его, честно признаюсь, а того с карабином, ну вот как-то не принял как опасность, так вот, ты меня не пугай своими погонами, да ксивами прокурорскими – пужаные мы. То что за родню печешься свою, это может и похвально, но не при твоем статусе и не таким методом, я тебе не алкаш, на моих ходах семь деревень ездит, а уж в гробах – каждого хоронят, того гляди и сам за ним приедешь, а ты ко мне с кокардой, перегаром и портфелем. Не учит вас жизнь нынешняя, даже больше скажу, дураками делает.

Прокурорский хотел привстать, но тяжелая рука Ильича легла ему на плече и тело, скрючившись еще сильнее, вжалось в лавку.

– Так вот… давай порешаем, будешь ты у власти решать чей выгон, тогда приезжай, бритый, стриженый, без перегара и по форме одетый, а так, я сейчас Мишку кликну, он оглоблю вынесет, я ее об тебя изломаю, и скажу, что вор ко мне во двор лез. Ты же вор?

Прокурорский насупил брови, попытался снова встать.

– Ты же вон без головного убора, штаны с лампасами, рубаха мятая, кителя нет, тужурка какая-то на тебе, по зорьке приехал, машину подальше бросил, думал я решу, что ты пешим с района идешь, а не под мухой рулишь. Ну чем не вор то? Бандюга! Крыса!

Дед встал, отошел к калитке, кивнул в сторону машины, ухмыльнулся, – Ты хоть за руль не садись, коров сейчас в стадо погонят, посбиваешь еще.

Прокурорский встал, что-то хотел сказать деду в ответ, но демонстративно поправил замятый Ильичом воротник куртки и пошел к машине. Спешно сгреб с капота чемодан и фуражку, поковырялся в замке, и не оборачиваясь пошел по тропинке к дороге.

– Давно уши греешь? – спросил Ильич, заходя во двор.

– Да ты и сам слышал, наверное.

– Эх, Мишка, никогда не становись таким!

– Каким таким? Таким как этот?

– Таким, как я, – Ильич выдохнул и его тяжелая, но теплая и мягкая рука потянула к себе парня, – Не терпи таких крыс и выщербней, нужно было ему оглоблей по загривку, а я его отпустил.

– Как того румына?

– Нет, – сухо ответил дед, – Того румына мне даже жалко было, он мне в лицо свою ксиву не тыкал, номера в ней не зачитывал.

– Какие номера? – перебил Мишка.

– А, ты не с самого начала этой басни тут? Да это пасынок бабки Козихи, – дед только начал, как парень дернулся.

– О, а я то чет сразу не понял, кто он.

– Да че понимать тут, мы с тобой выгон от мусора год, поди, разгребали, а теперь его им подавай, она же дом

купила себе с той стороны поселка, теперь думает, что все ее, что связи в прокуратуре ей помогут. А этот сопляк и может, что только показывать, что в удостоверении у него номер в четыре единицы и на служебную машину такой же себе навесил. Цифры как цифры.

– Дед, ну это… Ильич не дал договорить парню…

– Да глупость это, а еще правильнее сказать дурь! – Ильич перешел на твердый тон и в голосе повеяло гневом, – Если в голове твоей мысль о циферках и буковках, как они ладнее на твоей заднице смотрятся, то сразу ясно, дырка у тебя в заднице начинается как раз, вон у самого затылка, и думаешь ты ею, а не головой. Как по мне, я с таким человеком дела иметь не желаю.

Мишка опустил взгляд, засопел как-то тяжело, потом бросил взгляд в сторону мотоцикла, стоявшего под брезентом за кроличьими клетками.

– Де, а я? – тихо спросил парень.

– Что ты?

– Ну номер на мотоцикле у меня, там же тоже цифры…

– Ай, ты его где взял? Правильно – скрутили ты его где-то лет пять назад и валялся у он Лехи на сарае, а теперь повесили, да и вы пацаны еще, ему то не пятнадцать поди и ты не в прокурорских погонах приехал стращать меня этим номером.

– Ну, так то да.

– Хорош сопли развешивать! – Дед строго подпихнул парня в бок, – Дуй морду умывать и в мастерскую, вся шея в помаде, как у индюка, и зачем девки ваши только губы мажут, один черт, в ночи не видно ни чего!

– А что за спешка до рассвета в мастерскую?

– Помер кто-то на Раздельном… – дед сплюнул в сторону прокурорской «шестерки», накинул на затылок беретку в древесной пыли и зашагал в мастерскую.

Мишка все еще стоял у входя, смотрел то на машину прокурорского, то на кусок номерного знака мотоцикла, выглядывающего из-под брезента, а в голове с трудом выстраивались картины декабря сорок первого с зимним Крымом, дед, молодой и не менее здоровый чем сейчас, расшивающий штыком румына, но почему то с лицом Козихиного родственника из прокуратуры района, который просит не убивать его, так как на его «шестерке» номер из четырех единиц…

– Мишка, спишь? – прогремело из мастерской, – Помаду смой, а то не пущу, стервеца!

ПОЖАР

Тропинка с сырого асфальта соскользнула едва заметно, потом завиляла между гигантских колючек, почти в человеческий рост, вздрогнула парой кочек в раздавленной по дождям колее и вытянулась в тугую струну.

Струну кто-то нежно потянул и в низком и густом тумане остался неглубокий след, сквозь рубец в белесом одеянии, растекаясь росой, свисали на тропку из темнеющих грядок румяные помидоры. Рокот мотоциклетного мотора остался где-то сзади, там, у дороги, где Мишка его заглушил, он метался между высоких берез и позвякивал в стеклах спящего здания школы.

Неуклюжая железяка, почавкивая стертыми покрышками по сырой дорожке, катилась послушно, словно стараясь не касаться травы, нависших с грядок помидоров, и юрко проскользнула в предутреннюю темноту сада, едва не задев нависший подсолнух.

Небо еще было темным, но звезд уже почти не было видно, не то, что с вечера, такое странное ощущение, что еще мгновение и где-то над полем, там, где протяжно загудел тепловоз, выкатится из-за посадки бледное и сонное солнце, поползет вверх, снова наступит обычный день.