Грани
Шрифт:
Мишка сидел на мешке, не дышал, не моргал, стараясь разобрать о чем разговор, но Антонина отвечала сухо, мало, сделав взволнованное лицо, переполняя страхом каждое свое слово.
– Ладно, мне пока этого хватит, – закрывая черную книжечку остановил ее Сергей, – Потом в РОВД все равно вызывать будут.
Сергей вышел, машина так же незаметно растворилась за полем на горке.
– Выходи, – Тоня произнесла надрывным голосом, расстегнула верхние пуговки халата, – А он ведь ко мне позавчера приезжал вечером.
– Серега? Зачем?
– Нет, Сашка, покойный, Антонина
– Уколола?
– Да, витамины, – Тоня ехидно ухмыльнулась, – Он с довольным видом уехал, а сегодня ты, ночью, – она опустила голову и заплакала.
Мишка сидел на сундуке и сам не знал, что делать, подойти и погладить ее по голове как собаку? Может обнять? Но что-то внутри говорила, что Тонька может и локтем под ребра за такое.
– Ну что есть, то есть, теперь поздно…
– Утешил, – она рыкнула сквозь ладони, – Налей, вон там на полке, кувшин стоит, но не много.
Мишка снял с полки белый керамический кувшин, налил в чашку прозрачную жидкость, в нос ударил запах спирта.
– Посидишь, пока я не усну, ладно? – Антонина медленно и морщась выпила налитое, потом подошла к деревянному дивану в углу кухни, сняла с себя халат совершенно не стесняясь Мишкиного присутствия, легла и накинулась лоскутным одеялом .
– Дверь потом как закрыть?
– Не закрывай, ко мне на уколы народ к девяти будет, разбудят. А тебе лет сколько?
– Шестнадцать.
– Деда слушайся.
– А его попробуй не послушай, чухаться долго будешь.
– Он же тебе не родной?
– Нет, родных я в глаза не видел, а с Ильичом лет с пяти. Он мне за родного, столярничать научил, на охоту вместе ходим. А чего спрашиваешь, вся деревня знает, а ты еще не в курсе?
Тоня в ответ промолчала, парень сполз с сундука, подошел к дивану чуть ближе, стараясь заглянуть в лицо девушке, взгляд зацепился за белоснежную кожу бедра, неприкрытого одеялом. Мишка постоял около минуты рядом и тихо вышел из дома.
Ильич сидел в углу за кучей обрезков и опилок, на верстаке в центре мастерской лежала крышка от гроба, двое мужиков с мрачными серыми лицами вошли и унесли ее.
– Мишка, лапух, ты где там ходишь?! – голос Ильича выдавал не первый литр выпитый им.
– Я тут, проставку выносил.
– Садись, – дед достал из полки стакан, протер его рукавом, потом оттуда же вынул зеленую бутылку заткнутую скрученной газетой, раскупорил и налил, – Только самую малость, скомандовал он, подталкивая стакан в Мишкину сторону.
– Ну, царствие небесное, – парень дрожащей рукой, но уверенно взял стакан и не морщась выпил его содержимое, потом воткнулся носом себе в ладонь, поднял с пола горсть стружки и глубоко выдохнул несколько раз подряд.
– Эх Мишаня, жалко Саню не уберегли, а ведь пальни я в воздух, как с самого начала хотел, небось он бы ушел, не стал палить себя.
– Деда,
– Тут ты тоже прав, но мысли они такие, они покоя не дадут, и каждый все равно будет думать, что мог бы все изменить и исправить, а ведь обиднее всего, что мысли эти приходят всегда после случившегося.
Мишка сел на стул рядом с дедом, а перед глазами лежала на диване Тонька, полуголая, какая-то жалкая и измученная и тоже корившая себя за случившееся.
– Чего у нас из работы еще есть? – деловито произнес Мишка.
– Ходки пригнали, перебрать надо, но там разбирать на день, так что на сегодня уборка по мастерской да подточим железки.
– Дед, может квасу принести?
– Неси, самогонка что-то как вода пьется, не лезет в глотку.
Мишка выскочил из мастерской, спешно зашагал на погреб, потом остановился глядя на свой мотоцикл и в голову само собой пришло, что ведь ни Тоня и ни дед не должны себя винить, ведь это он деда заговорил в саду, он его отвлек и в этот момент, какая-то странная нить сознательного единения пронизала его, захотелось и пить вместо Ильича противный самого и лежать за Тоньку на жестком деревянном диване…
– Мишка! Холодный бери с погреба! – голос Ильича вернул его в душный полумрак погребки
– Уже иду!
Это странное чувство больше не приходило, как бы Мишка не хотел его воссоздать и почувствовать, оно было одновременно страшным и противным, но было в нем что-то особенное, единящее, дающее ощущение нависшего восприятия и понимания. Оно больше привязало к деду, заставило иначе воспринимать Антонину, вынуждало думать на шаг вперед.
Вернулось оно всего лишь однажды, на мизерное мгновенье, год спустя, так же летом, но в райцентре, Мишка толкался с ребятами у военкомата, а навстречу с коляской шла Ленка, Санина вдова, с цветущей улыбкой без какой-либо доли горести в лице, словно всю эту скорбь и обиду разделили между собой дед, Тонька и он, ну и само собой Саня, в том ночном пожаре…
ПРОГУЛКА
– И носит же вас ночами под дождем, – Ильич проворчал что-то себе под нос, но Мишка не рискнул переспросить, – Башмаки снимай! Только стружку с вечера замел, сейчас замочишь пол, потом скобелем не отодрать.
Мишка наклонился развязать шнурки, с волос и с носа на пол полились ручьи, на сухом полу сразу же расцвели яркие рыжие пятна, капельки воды в древесной пыли остались причудливыми шариками и раскатились перед входом.
– Рассказывай, че не спится, чего домой не идешь? Набедокурил чего?
– Нет, – спокойно ответил парень, – Разговор есть.
– Михаил, – Ильич сделал суровое лицо и посмотрел на ходики над окном, – Почти три часа, за окном ночь и ливень, об чем говорить? – дед умышленно коверкал слова и строил фразы на старый деревенский манер, показывая тем самым Мишке свое недоумение.
– Де, а откуда у Романовых Волга?
– Какая Волга? Черная, Победа что ли? – Ильич замер, прикрыл глаза, – Так Петька то войну прошел, к годовщине какой-то вроде и дали. А что тебе до нее?