Граница вечности
Шрифт:
— Им же почти удалось, — заметил он. — За полстолетия никто так близко не подходил к тому, чтобы нанести поражение коммунистическому режиму.
Таня чувствовала себя, как в прежние времена, комфортно и расслабленно после шампанского. В начале шестидесятых, до того как Василия посадили в тюрьму, они часто сидели так, разговаривая и споря о политике, литературе и искусстве.
Таня сказала ему о телефонном звонке Михаила Горбачева.
— Он со странностями, — сказал Василий. — В Министерстве сельского хозяйства мы часто видим его. Андроповский выкормок, он производит впечатление твердокаменного коммуниста.
— Мой брат высокого мнения о нем.
— Когда умрет Брежнев, — чего осталось ждать совсем недолго, слава богу, — Андропов постарается взять бразды правления в свои руки и Горбачев поддержит его. Если эта затея им не удастся, с ними все будет кончено. Их сошлют куда-нибудь в провинции. Но если Андропов возьмет верх, у Горбачева будет большое будущее.
— В любой другой стране пятьдесят лет, как сейчас Горбачеву — самый подходящий возраст, чтобы стать лидером. Здесь он слишком молод для лидерства.
— Кремль — это дом престарелых.
Василий подал борщ с говядиной.
— Вкусно, сказала Таня. Она не могла не спросить:
— Кто варил его?
— Я, конечно. Кто же еще?
— Не знаю. У тебя есть домработница?
— Ко мне приходит одна бабушка убираться в квартире и гладить мои рубашки.
— Тогда одна из твоих пассий?
— У меня сейчас нет пассий.
Таню это заинтересовало. Она вспомнила их последний разговор перед ее отъездом в Варшаву. Он утверждал, что изменился и постарел. Она почувствовала, что ему нужно показать это, а не ограничиться словами. Она была уверена: это всего лишь уловка, рассчитанная на то, чтобы уложить ее в постель. Или она ошибалась? Она сомневалась в этом.
После ужина она спросила его, что он думает о тех гонорарах, которые накапливались в Лондоне.
— Ты должна взять эти деньги, — сказал он.
— Не говори глупости. Ты писал книги.
— Мне было мало чего терять — я уже находился в Сибири. Они больше ничего не могли мне сделать, разве что убить меня. А смерть в тех условиях была бы избавлением. А ты рисковала всем: карьерой, свободой, жизнью. Ты заслуживаешь этих денег больше, чем я.
— Я не взяла бы их, даже если бы ты мог дать их мне.
— Тогда они, вероятно, будут лежать там, пока я не умру.
— А ты не хотел бы попробовать эмигрировать на Запад?
— Нет.
— Ты уверен?
— Да, уверен.
— Почему? Ты мог бы писать обо всем, что тебе захочется. Не было бы никаких радиосериалов.
— Я не поехал бы… без тебя.
— Ты это серьезно?
Он пожал плечами.
— Я не рассчитываю на то, что ты поверишь мне. Почему ты должна верить? Но ты самый важный человек в моей жизни. Ты приехала в Сибирь разыскивать меня — ты, и никто другой. Ты пыталась добиться моего освобождения. Ты тайно переправляла мои труды в свободный мир. В течение двадцати лет ты была моим лучшим другом.
Эти слова тронули Таню до глубины души. Она никогда не смотрела на их взаимоотношения под этим углом зрения.
— Спасибо тебе за такое признание, — сказала она.
— Это не больше чем правда. Я никуда не поеду. Конечно, если ты не поедешь со мной, — добавил он.
Она не спускала с него глаз. Серьезное ли это предложение? Она не решалась задать такой вопрос. Она
— За двадцать лет мы даже ни разу не поцеловались.
— Это правда.
— И ты все еще думаешь, что я бессердечный Казанова.
Сейчас она и не знала, что подумать. Изменился ли он? И вообще, меняются ли люди? Она сказала:
— После стольких лет разве можно нарушать заведенный порядок?
— И все-таки я этого хочу всем своим сердцем.
Она перевела разговор на другую тему.
— Будь у тебя шанс, ты поехал бы на Запад?
— Только с тобой, и никак иначе.
— Мне всегда хотелось сделать Советский Союз лучше, но не бежать из него. Но после поражения «Солидарности» мне трудно поверить в лучшее будущее. Коммунизм может существовать тысячу лет.
— Во всяком случае, дольше, чем мы с тобой проживем.
Таня стояла на распутье. Она удивлялась, как ей хотелось поцеловать его. Еще больше ей хотелось остаться здесь, разговаривать с ним, сидя на диване в этой теплой квартире, когда за окном падают снежинки, долго-долго. Какое странное чувство, думала она. Возможно, это любовь.
И она поцеловала его.
Немного позже они пошли в спальню.
* * *
Наталья всегда первой приносила новости. Взволнованная, она вошла в кабинет Димки в канун Рождества.
— Андропов не будет присутствовать на заседании Политбюро, — сообщила она. — Он очень болен и не может выйти из больницы.
Очередное заседание Политбюро было намечено на следующий день после Рождества.
— Черт, — пробормотал Димка. — Это опасно.
Как ни странно, Юрий Андропов оказался хорошим советским руководителем. В течение пятнадцати предыдущих лет он успешно возглавлял пресловутую секретную службу КГБ. Вот и сейчас, будучи Генеральным секретарем Коммунистической партии Советского Союза, он продолжал безжалостно расправляться с диссидентами. Но внутри партии он проявлял удивительную терпимость к новым идеям и реформам. Как средневековый папа, который подвергал пыткам еретиков и все же обсуждал со своими кардиналами доводы против существования Бога. Андропов свободно говорил в своем узком кругу, в который входили Димка и Наталья, о недостатках советской системы. И разговоры приводили к действиям. Кураторство Горбачева с сельского хозяйства распространилось на всю экономику, и он предложил программу децентрализации советской экономики, отобрав у Москвы полномочия принятия решений и передав их управленцам, стоящим ближе к проблемам.
К сожалению, Андропов заболел незадолго до Рождества 1983 года, пробыв на руководящем посту менее года. Это встревожило Димку и Наталью. Соперник Андропова на лидерство, косный Константин Черненко, занимал второе место в партийной иерархии. Димка опасался, что Черненко воспользуется болезнью Андропова и приберет к рукам власть.
— Андропов написал речь, которая должна быть зачитана на заседании, — сказала Наталья.
Димка покачал головой.
— Этого недостаточно. В отсутствие Андропова Черненко будет председательствовать на заседании, и тогда все будут воспринимать его как исполняющего обязанности. И тогда вся страна покатится назад. — Такая перспектива была слишком удручающей, чтобы рассматривать ее.