Гранитный линкор

Акимович Мельник Георгий

Знаю, та не забудет,

Помнить ласково будет,

Пусть сожмет мой подарок

В горячей руке...

— продолжал петь Семен. И будто не губы, а сердце шептало эти простые, близкие каждому воину слова.

А о ней, о далекой,

Я всегда вспоминаю

И грущу, как она

Обо мне, в тишине...

Ветер лозу сгибает,

Но ее не ломает,

Не ломается дружба,

Не сгорает в огне.

— Правильно, Сеня, будто мою душу на струны выкладываешь! — горячо шепчет другу Егоров. — Как это? «Не ломается дружба, не сгорает в огне»! Хорошо!

В землянке уже негде сидеть. Матросы открыли дверь, вырвавшаяся на простор песня поплыла над голыми сопками и заснеженными землянками.

Из холодной траншеи,

Неуютной землянки

Пусть плывет моя песня

К родной стороне.

Сероглазой расскажет,

Сердце друга покажет,

Чтобы помнила всюду

Она обо мне...

— Эх, войне бы скорее конец! — говорит старшина своему соседу.

Если пуля нагрянет,

Сердце жить перестанет,

Смерть поставит свою

Костяную печать.

Засыхают березы,

Отцветают и розы.

Дружба — нет! — не умрет,

Песней будет звучать!..

Совсем тихо пропел последние слова Семен и, положив на колени гитару, задумчиво посмотрел в открытую дверь.

Разведчики не шевельнулись. Они будто продолжали слушать каждый самого себя, свою сокровенную думу о далекой любимой, об отце, о матери, о детях, о друзьях. И казалось, нет такой силы, которая могла бы оторвать их от этих дум. Но такая сила нашлась.

— Идет! — радостно влетел в распахнутые настежь двери чей-то звонкий голос. И это «идет» разорвавшейся фугаской выбросило матросов из землянки. Некоторые от радости влезли на крышу землянки,на

небольшую скалу рядом.

— Вижу, в районе высоты сто пять движется черная точка! — наблюдая в бинокль, докладывал Арбузов. — Братцы! Сумка на нем... больше, чем он! Каждому по десяти писем будет!

— Встретим!—и матросы бросились навстречу письмоносцу.

В-землянке остались Ерохин и Егоров.

Долгожданный почтальон со щеголеватыми бачками важно шел по узенькой тропинке. Вещевой мешок, висевший у него за плечами, был объемистый и тяжелый. На многочисленные вопросы встретивших его разведчиков он сознательно, чтобы поманежить, отвечал небрежной шуткой: выдерживал марку фронтового любимца.

— Сашенька, дорогой! Скажи, мне что-нибудь есть?

— А как же, этот вещевой мешок весь твой.

— А мне?

— Тебе завязки от мешка.

— На фамилию Гришкина... не помнишь?

— А как же, помню: голубой конверт и поцелуй вместо марки!

— Ну, не терзай душу! — начинали злиться матросы. — Говори правду.

— Правду-то я, братишки, в мешок запрятал! Вот приду в землянку, развяжу мешок — и сразу узнаете ее, матушку!

В землянке второго взвода снова стало тесно и жарко от горячего нетерпеливого дыхания разведчиков.

Письмоносец, не торопясь, почесал щегольские бачки, снял из-за спины мешок, с трудом сдерживая улыбку, поставил его около себя на стол, медленно развязал, минуту порылся в нем и уже серьезно сказал:

— Писем сегодня нет, одни газеты.

Все сразу притихли, помрачнели, а некоторые стали разочарованно выходить из землянки.

— Есть только одно! — разыскивая кого-то глазами, загадочно сообщил почтальон.

Матросы снова сгрудились около письмоносца.

— Кому же? Кому? — раздались торопливые голоса.